>> 
1. Главная
2. Читать
3. Монографии и статьи

А.Ф. Некрылова. О Проппе.

Воспоминание Анны Федоровны Некрыловой о Владимире Яковлевиче Проппе:

Встреча в винном баре ПИНО (4 апреля 2018 год)

Светлана Адоньева: Я, перекапывая свои записи в компьютере, обнаружила аудиозапись, где было написано «АФ – О Проппе». Выяснилось, что в 2012 году, когда мы все еще бодро трудились в Институте истории искусств, Анна Федоровна стала вспоминать о том, что происходило в университете в 1960-е годы. И это была настолько незнакомая для меня история… Я поступила в аспирантуру в 1986 году, и уже все было совершенно не так. Я записала этот разговор, разговор – потрясающий, на мой взгляд. Мы это расшифровали, я отправила расшифровку Анне Федоровне, и Анна Федоровна сказала, что ей не нравится, как это все рассказано. «Этому не бывать», сказала Анна Федоровна. Поэтому случилась наша с вами сегодняшняя встреча.

Анна Некрылова: Мы недавно, так случайно получилось, вспомнили похороны Ахматовой … Начал Саня Крюков, он  учился на античном отделении. Я тоже стала вспоминать университетские годы  и, оказалось, что мы помним много интересного, того, что нынче забылось – и  зря. Понятно, что не всё заслуживает быть запечатленным, какие-то вещи совершенно неинтересны, но есть и то, что необходимо помнить, о чем необходимо напоминать. Вот я шла по 7-й линии, ничего не узнавала. В моей юности, в моем детстве всё было иным. Но это – другая тема.  Пока скажу, что вспоминать  хороших людей не грех. В этом году (2018) в мае было бы 100 лет Виктору Евгеньевичу Гусеву. А на  будущий год (2019) нам предстоит отметить 125 лет со дня рождения Зинаиды Викторовны Эвальд, 25 лет с кончины Натальи Павловны Колпаковой, естественно —  столетия со дня рождения  Бориса Николаевича Путилова и  Кирилла Васильевича Чистова. Вдова Бориса Николаевича (Евгения Оскаровна Путилова),  человек многосторонне талантливый, прислала замечательные  «крохотулечки», как она говорит, то есть маленькие воспоминания, эпизодики из жизни Бориса Николаевича.  Великолепный рассказчик, она не единожды одаривала нас мелочами своей с Борисом Николаевичем жизни. И вот – записала кое-что. Такие мелочи необходимо фиксировать, сохранять, поскольку они подчас говорят о человеке больше, чем написанные им книги, или высвечивают  другие стороны, казалось бы, не относящиеся к научной деятельности. Но без подобных бытовых мелочей трудно представить, в каких условиях работал человек, какова большая (вмещающая все разнообразие жизни) сфера его интересов, в чем его индивидуальность. Один пример: Евгения Оскаровна   вспоминает:    22 июня 1941 года, в воскресенье, объявляли о том, что началась война, а Борис Николаевич вместе с Давидом Иосифовичем Золотницким (известный театровед, автор целого ряда фундаментальных работ, «Закат театрального Октября», например) — они дружили, и в этот день собирались на футбол на стадионе им. Кирова. До них не сразу дошло, что случилось: они стояли около репродуктора, да, поняли, что началась война, но были жутко разочарованы, что футбол отменили.  Война войной, а футбол футболом. Конечно, это  молодость, даже какая-то студенческая наивность, вера в то, что не может война быть долгой, и мы непременно победим. Кстати,  Борис Николаевич всю жизнь «болел» футболом. Мы четко знали: если проходит значимый  матч, особенно в Ленинграде-Петербурге, звонить ему бесполезно. Жена сидела на телефоне и говорила – Борис Николаевич на футболе, не важно, был он на стадионе или смотрел игру по телевизору, следил за ней по радиоприемнику. Когда Борис Николаевич  скончался, обнаружили у него целую кипу таблиц —  когда, кто с кем играл, каков состав команд, какой счет и прочее. Вроде бы ничего, а с другой стороны, это объясняет, в какой-то степени подтверждает его азартность, склонность к просчитыванию ближних и дальних шагов, к логике в проигрывании ситуаций, наконец, интерес к живому, в конкретный момент  исполнению, будь то былина, предание, фольклор ГУЛАГа или футбольный матч. При эпическом спокойствии, сосредоточенности ученого.

  

В.Я. Пропп	Здание Двенадцати коллегий

СА: Когда вы с Борисом Николаевичем познакомились? Это было в университете, он ведь уже не преподавал?

АН: Он  не преподавал в те годы, что я училась в университете, но мы были с ним хорошо знакомы через Владимира Яковлевича, и много лет, уже после смерти Проппа, ходили к нему в Институт этнографии, на галерею, где было его вроде бы открытое, на семи ветрах, но и уединенное место — рядом не было столов, где сидели бы сотрудники-коллеги.  Ходили за советом, с разными вопросами, поделиться какими-нибудь своими мыслями, просто повидать,  посидеть рядом. Ведь я, да и некоторые другие «младшие пропповцы», считали Бориса Николаевича вторым после В.Я. покровителем, наставником.  Наверное, теперь можно перейти к университету, к знаменитому семинару Владимира Яковлевича.…  Семинар была безумно интересным, настоящей, по самому большому счету, путевкой в жизнь, и не только в профессию, а гораздо шире – в жизнь.

В.Я. Пропп за работой	Учитель и ученики

СА: Это какой год?

АН: Он  не преподавал в те годы, что я училась в университете, но мы были с ним хорошо знакомы через Владимира Яковлевича, и много лет, уже после смерти Проппа, ходили к нему в Институт этнографии, на галерею, где было его вроде бы открытое, на семи ветрах, но и уединенное место — рядом не было столов, где сидели бы сотрудники-коллеги.  Ходили за советом, с разными вопросами, поделиться какими-нибудь своими мыслями, просто повидать,  посидеть рядом. Ведь я, да и некоторые другие «младшие пропповцы», считали Бориса Николаевича вторым после В.Я. покровителем, наставником.  Наверное, теперь можно перейти к университету, к знаменитому семинару Владимира Яковлевича.…  Семинар была безумно интересным, настоящей, по самому большому счету, путевкой в жизнь, и не только в профессию, а гораздо шире – в жизнь.

Студентка Анна Некрылова

АН: Я поступила в университет  в 1962 году.  Почему-то я взяла с первого курса фольклорный уклон,  мне так захотелось, я своевольная, видимо, девка была. Пришла на семинар Владимира Яковлевича, он разрешил посещать, вот я и осталась, хотя на первом курсе мы должны были заниматься в просеминаре. Почему выбрала именно этот семинар, не знаю. Похоже, я тогда  уже поняла: здесь всё  серьезно, академично и доброжелательно, без напускного поучительства, но при разумной требовательности, а сам Владимир Яковлевич сразу показался мне настоящим университетским профессором.  Семинар, насколько я помню, всегда собирал выходцев разных годов выпуска, здесь были студенты,  аспиранты и бывшие студенты, уже определившиеся в профессии,  работающие в разных учреждениях, в разных городах, остепененные кандидаты и доктора. Кто мог, тот приходил. В то время, когда я училась, аспирантом был, например,  Юрий Иванович Юдин, один из последователей Владимира Яковлевича и его любимый ученик.  В.Я. хотел его вместо себя оставить на кафедре, но Юрий Иванович не имел ленинградской прописки, и к тому же не был партийным.  Ничего не состоялось. Он вынужден был уехать в Курск, где и преподавал до последних дней жизни. Если вы видели его книги о русской бытовой сказке, то заметили, что он шел по стопам Владимира Яковлевича, не повторяя, а развивая многие положения сказочных исследований Проппа.  В это же время  аспирантуру, по-моему, заканчивала Тамара Орнатская, с которой потом мы встретились в  Пушкинском Доме, где она работала в группе по исследованию творчества  И. Гончарова, а в 1969 году защитила кандидатскую диссертацию по причитаниям в русской фольклорной традиции. Маина Павловна Чередникова  тогда тоже заканчивала аспирантуру, занималась фольклоризмом Н. С. Лескова («Очарованный странник»). Сейчас широко известны ее работы по детскому фольклору, замечательный этнодиалектный словарь Ульяновской области.  Клара Евгеньевна Корепова, Антонина Николаевна Мартынова, Александр Александрович Горелов, Леонард Иванович Емельянов,  Неонила Артемовна Криничная в мои студенческие годы либо уже завершали аспирантуру, либо, защитив диссертации, работали по специальности (Криничная и Корепова – соответственно в Петрозаводске и Нижнем Новгороде, тогдашнем Горьком), но каждый при любой возможности стремился посещать семинары Учителя. 

Б.Н. Путилов	З.В. Эвальд

        Семинар крепко связал на всю жизнь многих его участников. Старшие всегда опекали младших. На первую в моей жизни студенческую конференцию В.Я. отправил меня именно к Кларе Кореповой в Горьковский университет. Когда мы ездили в экспедиции через Петрозаводск, непременно встречались с Нилой Криничной. В 1980-е годы фольклористы-пушкинодомцы работали в Нижегородском крае, и, естественно, курировала нас Клара Евгеньевна.  Одно из самых ярких воспоминаний связано у меня с Изалием Иосифовичем Земцовским. Он – удивительный человек, потрясающих знаний, открытости, закончивший Ленинградскую консерваторию как музыковед-теоретик (научный руководитель – Ф. А. Рубцов) и как композитор (класс В. Н. Салманова), а еще раньше получивший диплом об окончании филологического факультета ЛГУ (научный руководитель В. Я. Пропп).  С ним имела счастье работать в Зубовском институте, бывать в совместных экспедициях.

       Из молодых в середине 1960-х годов в семинаре  были, кроме меня, Лариса Ивлева  — она оказалась последней, написавшей диплом у Владимира Яковлевича. Валентина Немнонова после университета много лет работала в издательстве «Наука», редактируя в основном фольклорные издания. Была Роза (Рахиль Израилевна) Беккер, знаковое лицо для многих в Ленинграде-Петербурге, совершенно особая личность, прекрасный учитель русского языка и литературы, бескорыстно доучивавшая наших детей и внуков. Она сохранила все записи, которые вела на семинаре Владимира Яковлевича. Семинар посещали многие из тех, кто не имел к нему непосредственного отношения. Часто бывала на семинарских занятиях Валентина Евгеньевна Ветловская, тогда аспирантка Г. А. Бялого; регулярно посещала семинар Валерия Игоревна Еремина, хотя писала свою работу у В. В. Виноградова.

Л.М. Ивлева, В.А. Лапин

         На семинаре была потрясающая обстановка. Зачитывали свои опусы, рассказывали об экспедициях, открытиях в архивах новых материалов, делились своими идеями не  только студенты и аспиранты, но и уже «самостоятельные» ученые. Все имели возможность выступить, и каждый должен был принять участие в обсуждении – неважно, была ли это работа  студента, только пришедшего в семинар, или маститого исследователя.  Я на первом курсе написала что-то по пословицам, понятно, очень скромное, скорее похожее на развернутое школьное сочинение, так ведь и меня  терпеливо выслушали, задавали вполне серьезные вопросы, надавали кучу полезных советов.  Потом мы столь же внимательно и придирчиво  обсуждали доклады Владимира Яковлевича, Юрия Юдина, части дипломных сочинений пятикурсников. На семинаристах В.Я. опробовал некоторые свои работы. Так, мы стали первыми слушателями его будущего спецкурса по сказке, здесь впервые была прочитана статья о Врубеле и т. д. Это было действительно со-творчество на равных. Я не говорю о само собой разумеющемся уважительном отношении, но все мы были в курсе того, кто что делает, над чем работает. Прекрасная школа!  Семинар дал  многое, в первую очередь – знакомство с русским фольклором практически во всём его объеме, да и не только с русским.   Владимир Яковлевич никогда не навязывал семинаристам темы, каждый мог выбрать любой жанр, сюжет, героя, ракурс исследования, причем все работы, как я уже сказала, обязательно заслушивались и обсуждались на семинарских занятиях.  Особое внимание уделялось методу, который обусловливался  материалом, его спецификой, стало быть, первое, что требовалось —  собрать с достаточной полнотой материал и попытаться его систематизировать. При этом не увлекаться максимализмом, чтобы не утонуть в материале, оправданно ограничиться им, когда наблюдается повторение и высвечивается закономерность, в частности в композиции, структуре определенного жанра или группы произведений. Неудивительно, что в начале творческого пути многих крупных ученых был семинар Проппа. Кроме перечисленных фольклористов, назову востоковедов Б.Б. Вахтина и Б.Л Рифтина. Даже те, кому пришлось уйти в другие гуманитарные области, как правило, так или иначе возвращались в фольклористику. Это Г.Л. Венедиктов – поэт, художник-график и фольклорист; А.И. Нутрихин – журналист, писатель, переводчик, оставивший воспоминания о семинаре Проппа, и другие.

Лариса Михайловна Ивлева	Ю.В. Откупщиков

И я очень рада, что посчастливилось пройти через пропповский семинар. Когда Владимир Яковлевич умер и нас с Ларисой взял  к себе в аспирантуру Виктор Евгеньевич Гусев,  на Исаакиевской (Зубовский институт) был практически такой же семинар, то есть сохранялась та же атмосфера. Виктор Евгеньевич всегда говорил, что это наследие Проппа, и мы будем его соблюдать. Не только Проппа, но и Зубовского института до лихих тридцатых годов. Здесь было даже разнообразнее, поскольку В.Е. Гусев сознательно собрал в секторе фольклора  филологов-фольклористов (Л. Ивлева, Г .Левинтон, я), музыковедов (И. Земцовский, И. Мациевский, А. Горковенко, В. Лапин). Ольга Арановская пришла сюда, закончив классическое отделение ЛГУ, Аркадий Соколов занимался балетом, но перестроился на народную хореографию.  Мы  вместе ездили в экспедиции, обсуждали работы коллег и многое почерпнули от собратьев по сектору – филологи от этномузыковедов, они – от филологов, вместе постигали и азбуку кинетического искусства. 

       Что еще было очень важно. Сейчас, к сожалению, это не практикуется. Владимир Яковлевич, да и  другие ведущие преподаватели филфака, очень поддерживали разные выходы за пределы факультета, университета. Скажем, у нас на филфаке на русском отделении не было курса истории. Не читали нам историю. При этом спрашивали, конечно,  на экзаменах по литературе,  чем характеризовалась эпоха, в которую жил тот или иной писатель. И на этом часто студенты засыпались. Владимир Яковлевич одобрял посещение лекций на истфаке. Я, помню, ходила на лекции В.В. Мавродина, читавшего курс по истории России. Большое впечатление производил Матвей Гуковский, брат Григория Гуковского, он вернулся из мест отдаленных; у него был голос охрипший, напряженный, но слушать его лекции по истории Европы средних веков было истинное наслаждение. Мы садились чуть ли не в кружок, и он рассказывал. Тогда же на истфаке (или на факультете психологии) появился молодой Игорь Кон. Это было первое обращение отечественных ученых к новому направлению – «социологии личности», такого словосочетания вообще еще не было, и вдруг он, молодой ученый, объявил свой курс, который собирал огромную аудиторию. Мы бегали, в самом деле – бегали, чтобы успеть с занятий на филфаке,  и слушали его, было необыкновенно и интересно. Он произносил имена, которых мы не знали, например Питирим Сорокин, Густав Шпет, Эрих Фромм, М.М. Ковалевский и др. Мы все время чем-то подпитывались. Время было такое, замечательное время —  демократия, оттепель, выход в свет запрещенных в прежнее советское время книг, очень много было анекдотов, которые рассказывали уже в открытую,  не только на кухне. На филфаке все курили, сидели на подоконниках, в поддавки играли  на кофе, открывали поэтов Серебряного века, увлекались обэриутами, были завсегдатаями знаменитого «Сайгона», читали и перепечатывали Самиздат, цитировали Мандельштама и Максимилиана Волошина, посещали выставки художников, работавших не в соцреализме. Наверное, именно такая атмосфера позволяла нам, студентам, буквально заказывать определенные курсы. Нам было мало спецкурсов и спецсеминаров в законный день – среду, все непременно  ходили на Григория Абрамовича Бялого, к Д. Максимову. Какие-то спецкурсы устраивались вечерами по пятницам (среды не хватало). Никто не удивлялся, никто не возражал, никаких докладных не писали. Из того, что я помню: заинтересованных  древнерусской литературой приглашали в Пушкинский Дом на заседания отдела  древнерусской литературы, которым руководил Д.С. Лихачев. Причем и студентов не просто приглашали устно, нам  регулярно приходили по почте извещения-приглашения за подписью секретаря Отдела Пушкинского Дома. Где-то у меня хранится несколько таких почтовых посланий: «Уважаемая Анна Федоровна, очередное заседание Отдела древнерусской литературы состоится тогда-то, тема такая-то…». Я была на 4-м или 5-м курсе, когда небольшая группа студентов захотела подробнее узнать историю Византии. С чего вдруг? Сейчас не могу вспомнить. Мы пошли в деканат, озвучили свое желание, и нам полгода читали историю Византии. Нам захотелось заниматься с Яковом Соломоновичем Лурье, ведущим специалистом по древнерусской литературе,  — и полгода мы  читали переписку Курбского с Грозным, построчно, с  комментариями Якова Соломоновича.  Факультативный курс по палеографии вел для нескольких человек Николай Николаевич Розов, прямо в Отделе рукописей Публички, на примере подлинных рукописных и старопечатных книг. Вспоминается, как однажды Николай Николаевич принес и открыл перед нами Радзивилловскую летопись. Вдруг подошла какая-то дама  и, возмутилась, мол, что вы делаете, как можно студентам показывать уникальный, очень охраняемый фолиант. Ник. Ник. встал,  возвышаясь над этой женщиной, и сказал: «Именно потому, что они студенты, я и принес это сокровище. Они с этого должны начинать. Если они это сейчас увидят, узнают, поймут и оценят, тогда они будут настоящими филологами, а иначе что на картинках показывать?». Больше к нам никто не подходил, около года мы занимались в рукописном отделе с большим удовольствием.      

      Не  могу не сказать о лекциях (совсем не обязательных для фольклористов)  по общей этимологии Ю.В. Откупщикова, посещение которых Владимир Яковлевич тоже всячески приветствовал. Хорошо, если мы понимали двадцатую часть того, о чем  говорил Откупщиков, но это было безумно интересно, захватывающе и в последующей жизни очень пригодилось. Лекции его воспринимались как своего рода научный детектив, потому что неожиданно выстраиваются целые цепочки, раскрываются языковые связи, проступают глубинные значения слов.

 

Владимир Яковлевич на прогулке	И на кафедре

       По правде сказать, в нашу студенческую эпоху   не все  было гладко и прекрасно. Когда судили Даниэля и Синявского, неожиданным образом раскрылась Ирина Сергеевна Рождественская. Подлинный коммунист, честный и безапелляционный, она преподавала советскую литературу, скорее даже пред-советскую, особенно любила Бальмонта. На  партийных собраниях вовсю клеймили Синявского и Даниэля, и тут она заявила,  что ее партийная совесть не позволяет оценить написанное, опираясь только на выдержки и вырванные из общего текста цитаты; она должна сама прочесть всё полностью, без купюр. Через несколько дней мы пришли и увидели, что  ее спецкурсы были заклеены, а ее выставили вон, выгнали из университета. Когда я уже работала в Пушкинском Доме, она,  пожилая женщина, ездила с нами на овощебазу – перебирала овощи и сколачивала ящики. Она отказывалась от предлагаемой помощи, неумело забивала гвозди, пыталась передвигать тяжелые ящики – а нам было как-то нехорошо, хотя определенное уважение вызывала ее непримиримая партийность.             Еще, конечно, мы бегали в Русский музей, в Эрмитаж, и В.Я. с отчасти немецкой педантичностью спрашивал: «Как вы ходите в Эрмитаж?». Ну, пошли и пошли. «Нет, надо ходить правильно! Сегодня вы сходили на голландцев и не ходите никуда больше, останьтесь с этим впечатлением. Потом побудьте у итальянцев, потом зайдите в рыцарский зал, но если вы попали на третий этаж, там, где выставлены импрессионисты, то никуда больше в этот день  ходить не следует». И мы так и ходили – поочередно, выстроив схему маршрутов, в разные залы в разные дни. И когда он узнал, что приятельница моей мамы работает в Эрмитаже, занимается французской живописью, отчего  я там с детства обитала, он сказал: «Так, значит тогда это нужно использовать, попросите ее встретиться с вашими друзьями, сокурсниками».  И мы   раза два побывали в запасниках  с помощью Валентины Николаевны Березиной.

          Мы тоже попадали в довольно неприятные, а порой и опасные ситуации. И Владимир Яковлевич был из тех, кто  нас спасал. За меня в первый раз заступился еще в конце первого курса. Выбрав его семинар, я проигнорировала просеминар,  где  учили правильно составлять библиографию, обращаться с источниками и чему-то еще. Мне всё это показалось совершенно неинтересным, напрасной тратой времени.  Я решила, что я и так знаю все это, тем более, что у меня мама работала в Доме книги, и  библиографические тонкости и правила заполнения библиографических карточек  мне были знакомы. И тут оказалось,  что  у меня нет просеминарского зачета —  не за что его ставить, я там просто не появилась. Тогда В.Я.  взял меня за руку, и мы пошли в деканат: «Она мне написала курсовую работу, так что зачтем ей это». Зачли, правда, пошумели малость, но зачли.

      Тогда  казалось, что никаких ограничений быть не может, что нам дозволено говорить всё, писать обо всем, заниматься, чем хочется, оценивать происходящее и прошлое. Конечно, мы ошибались.  Мы, полные идиоты,  задумали выпускать свой рукописный журнал.  Журнал назывался «Зинзивер» (по Хлебникову). Писали стихи, даже кое-кто романы, какие-то эссе. Это было вскоре после того, как Хрущев посетил выставку художников-авангардистов (1 декабря 1962 г. в московском Манеже) и разругал всё, что там было выставлено. Сразу появился анекдот (может быть, это и в самом деле было): подойдя к одной из картин, Никита Сергеевич возмущенно воскликнул: «А это что за рожа?!», ему ответили: «Извините, вы в зеркало смотритесь». Так вот, на  обложке первого номера нашего журнала был изображен Лаокоон со всеми змеями, и на каждой змее было написано «Партком», «ДОСААФ», «Профком» и проч. Лихо, конечно. Ну и вы понимаете, чем это дело кончилось. Нас стали таскать всюду. Меня в Большой дом повезли, прямо с лекции сняли, потому что я печатала, у меня  единственной была печатная машинка, я-то — домашняя девочка, остальные делатели журнала жили в  общежитиях. За нас заступился ректор Александров. Сказал, чтобы не трогали, а то еще хуже будет. И Владимир Яковлевич тоже не похвалил, но и не бранил, просто сказал, чтобы не занимались этим: «Вы знаете, что надо кончить университет, а потом…». Нас оберегали, спасали  многие нормальные преподаватели. Когда мы с Ларисой Ивлевой побывали в Карелии в экспедиции,  –  Онежское озеро, Медвежьегорск – те самые места, где были лагеря, где еще  сохранялась на месте лагерей колючая проволока, мы там наслушались специфического фольклора и бытовых трагических историй, связанных с ГУЛАГом. Блатной и ГУЛАГский фольклор шел массивом. Пели тюремные песни еще XIX века, даже «Нелюдимо наше море», и одновременно в большом количестве жестокие романсы. Бабушка сидит, рыдает и поет «Потеряла я колечко», «Папироска, друг мой тайный, закурю тебя тайком», «Маруся отравилась», песню про Чуйский тракт и т. п. А мы просим причитания, она  же  говорит: «Какие причитания? Вы мне дайте мертвеца, я и попричитаю!» Правда, записать удалось достаточно много и из классического фольклора.  Свои материалы, наиболее интересные, мы отправляли В.Я. по почте, а потом отчитывались об экспедиции на семинаре. Нам было велено представить что-то вроде отчета в «Вестник ЛГУ». Мы описали все честно, и про лагеря, и про весь репертуар местного населения. И неожиданно нас вызвал С.С. Деркач, один из редакторов «Вестника ЛГУ». Встреча произошла около Смольного собора, на берегу Невы. Деркач в свое время был репрессирован, хорошо помнил, что это такое, наверное, был напуган на всю оставшуюся жизнь, может быть, потому разговаривал с нами не в аудитории, не внутри здания. Мы сидели на берегу: «Девочки, дорогие,  все очень интересно, но опубликовать мы это не можем. Вы должны это убрать, а это сократить» — и добавил: «Вы все равно пишите, собирайте. Придет время, тогда опубликуете. Я  на вашем месте не стал бы сдавать в рукописный отдел все материалы» (мы обязаны были сдавать экспедиционные записи фольклорные – в рукописный отдел Пушкинского Дома, а диалектологические – в Словарный кабинет факультета).  Серьезно и заботливо с нами поговорил. Чуть позже В.Я. сказал-спросил более прямо: «Аня и Лариса, вы хотите закончить университет?»

       В рамках дипломной работы я хотела писать о жестоких романсах, и вновь В.Я. сказал: «Нет, этому не время. Запоминайте, фиксируйте, пишите». Пришлось остановиться на преданиях о Петре Первом. Нисколько не жалею об этом. Работа получилась на грани фольклорного исследования и исторического, и Владимир Яковлевич, вопреки правилам, пригласил в качестве оппонентов не одного, а двух преподавателей, да каких! – Г.П. Макогоненко и В.В. Мавродина, профессора исторического факультета. Клара Корепова вспоминала о похожем: в качестве кандидатской диссертации ей прямо-таки навязывали тему «рабочий фольклор», точнее – «песни сормовских рабочих». Понятно, ей совершенно не хотелось этим заниматься, и Владимир Яковлевич буквально отчитал ее, строго наказав не отказываться от предложенной темы, во-первых, потому, что рабочий фольклор – тоже фольклор, и им стоит заняться; во-вторых, нельзя  подводить тех, кто взял ее на работу и от кого в свою очередь требуют соответствующих направлений кандидатских диссертаций (опять же – время такое); в-третьих, чем больше не нравится тема, тем скорее  надо с ней разделаться, но обязательно завершить достойно, честно, объективно оценив материал; наконец, в-четвертых, кандидатская диссертация, по его словам, —это лишь необходимый  «входной билет» в науку.  

Виктор Жирмунский	Виктор Гусев

       Когда я поступила в аспирантуру, тоже взбрыкнула:  мне захотелось заниматься тем, чем никто не занимался. Остановилась на народном театре. С тех пор попала в театральную колею. В.Я. меня поддержал, чего я, честно сказать, не ожидала, готовилась доказывать, отстаивать. Поддержал и Павел Наумович  Берков. Когда я на кафедре озвучила тему «Народный уличный театр „Петрушка“», некоторые преподаватели слушали недоуменно. Вроде глупость, надо ли филологу заниматься этим… Тут вскочил Павел Наумович и сказал: «Как хорошо». Он в 1953 году издал  антологию по русскому народному театру, где поместил  два текста комедии с Петрушкой. У меня было в жизни два человека, которых я и многие другие начинающие и уже признанные исследователи, боялись.  Боялись мы Павла Наумовича с его невероятной памятью и эрудицией. Обычные его вопросы-замечания: «Разве вы не знаете, что сто лет назад об этом писал или на это намекнул тот-то; А в „Русском инвалиде“ в 18.. году была помещена заметка…».  Выступив за утверждение «петрушечной» темы, он тут же сказал: «Аня,  обязательно посмотрите „Санкт-Петербургские ведомости“ за 1733 год, кажется на 5 мая, там есть нужная вам статья».   На следующий день я нашла эту статью в том самом номере от 5 мая. Вторым был Исидор Геймович  Левин. Его тоже все боялись. Он мог сказать нечто такое: «Вы мотив разбираете неплохо, но что же  не посмотрели, что делается с этим мотивом у таджиков или у эстонцев?», «Почему пропустили статью, напечатанную в Бельгии в таком-то журнале?»

        Может, потому,  что В.Я. сам был замечательный лингвист, мы все были увлечены языками, диалектологией, историей славянских языков,  этимологией.  Вспоминаю такой казус. В 1969 году вышло переиздание «Морфологии сказки» на немецком языке. Я прихожу к В.Я., а  он хохочет. Редко он именно хохотал, обычно улыбался. Что же произошло? Оказывается, переводчики из ГДР не удосужились эпиграфы из Гете воспроизвести в оригинале, а перевели их с русского перевода Владимира Яковлевича на современный немецкий. Это выглядело совершенно невероятно, так что было от чего хохотать. К языку у В.Я. было особое отношение. Структурный подход, обращение к морфологии,  В.Я. объяснял близостью фольклорных произведений (волшебных сказок, в первую очередь) к языку, к тем законам и процессам, которым подчиняется язык. И стоит добавить —  близостью В.Я. к тому,  чем были увлечены в 1920-е годы  петроградские формалисты, сосредоточившиеся тогда в Зубовском институте, на Исаакиевской пл., 5: Шкловский, Мейерхольд, Эйхенбаум, Тынянов, Жирмунский. Кстати, В.Я. был хорошо с ними знаком; неслучайно его «морфологический» подход к сказке оценили С.Ф. Ольденбург и В.М. Жирмунский. В.Я. непременно обращал внимание начинающих фольклористов на необходимость изучать композицию, структуру произведений. А про себя он написал в «Дневнике старости»: «У меня проклятый дар: во всем сразу же, с первого взгляда видеть форму».

                 Стоит сказать, что все «пропповцы», определившие себя фольклористами, были заядлыми экспедиционерами. При том, что сам Владимир Яковлевич сознательно оставался кабинетным ученым, наши «полевые семестры» всячески одобрял и ценил добытые в них сведения. Обязательными бывали подробные отчеты об экспедиционных поездках,  с подготовленным по всем правилам материалом (беловые записи, паспортные данные, дневниковые заметки, характеристика исполнителей, условия записи и др.). Повторю: Владимир Яковлевич всегда был за то, чтобы фольклористы, вообще филологи выезжали в поле. Поскольку в наше время фольклорные экспедиции не  предусматривались программой обучения, можно было принимать участие только в диалектологических экспедициях. И для фольклористов, разумеется, это очень полезно. Но именно В.Я. договорился с лингвистами факультета, чтобы Ларисе Ивлевой и мне была предоставлена возможность записывать не только диалектную лексику и фразеологию, но и собственно фольклорный материал, и для этого позволить не сидеть на одном месте, как диалектологам, а передвигаться по определенному региону, самостоятельно выбирая места, где, как нам сообщали, жили хорошие рассказчики, исполнители песен, частушек, знатоки обрядов и проч. Так что мы параллельно выполняли норму по диалектологии (тысяча карточек) и вне норм заполняли тетрадки текстами песен, быличек, преданий, сведениями об обрядах, праздниках и т.д.  У нас были прекрасные учителя-языковеды. Владимир Викторович Колесов, лет на десять старше нас, первокурсников. В год моего поступления в университет он защитил кандидатскую диссертацию, немногим позже — докторскую. С ним связаны диалогические экспедиции, а в университете занятия по истории русского языка  происходили в аудиториях «Катакомб», куда в теплое время года мы входили через окна. Владимир Викторович обычно запрыгивал первым и подавал руку девушкам. В аудитории разрешалось (негласно, конечно) курить, причем и преподавателю, и студентам, в этом все были на равных. Иногда Вл. Вик., заметив, что погода хорошая, предлагал выйти на набережную, там мы усаживались на ступеньках – спусках к Неве, и мелом выводили на каменных плитах древнерусские буквы, а в тетрадках на коленках писали тексты. И всегда звучало: «Девочки, подложите под зад толстые книжки, чтобы не сидеть прямо на граните». Это ничуть не снижало уровень образования, напротив, было интересно, захватывающе интересно, романтично и потому результативно. Вторым «моим» лингвистом, которому многим обязана и к которому также отправил Владимир Яковлевич, был Александр Сергеевич Герд. Высокий, худощавый, занимавшийся еще и альпинизмом, он шагал размашисто, казалось, сразу на три метра, как настоящий землемер. И мы еле успевали за ним. Первая моя экспедиция была под его руководством. Надо напомнить, что в мое время в высшие учебные заведения принимали в основном тех, кто либо два года отработал где-то, либо отслужил в армии. Поступивших  сразу после школы было совсем мало. На нашем курсе  — я, Володя Бударагин и кто-то еще. И вот после первого курса всем предстояло проходить летнюю практику или в пионерском лагере вожатыми, или ехать на целину в студенческом стройотряде. Я пошла к Владимиру Яковлевичу и к Колесову, сказала, что в лагерь не поеду, потому как не была пионеркой и меня не должны туда взять, да и сама не хочу, а на целину меня родители не пустят. Оба предложили, тоже в обход правил, отправиться в диалектологическую экспедицию. Совсем другое дело! Экспедиция была в южную Псковщину.

    Обо всем мы рассказывали Владимиру Яковлевичу и обязательно отчитывались на семинаре. Теперь  совестно оттого, что посылали своему Учителю даже  срамные частушки и потрясающие наивностью жестокие романсы, с ужасно нелепыми, как нам казалось, словосочетаниями и коллизиями. Посылали и то, что  сами сочиняли на диалекте, не думая, что отнимаем время и силы у уже немолодого ученого. Он все это читал; что же касается фольклорных записей, помогал выправить, редактировал,  чтобы можно было сдать все эти материалы в надлежащем виде. Кроме того, Владимир Яковлевич проявлял пленки и печатал фотографии (слава богу, не все), отснятые во время экспедиций. Он всерьез увлекался фотографией и считал видеоматериал важнейшей частью экспедиционной работы.

       Я уже говорила, что мы бывали в Пушкинском Доме на заседаниях,  слушали лекции на истфаке,  но Владимир Яковлевич настойчиво советовал ходить и в консерваторию. Там Феодосий Антонович Рубцов возглавлял фольклорное направление. Оба профессора были хорошо знакомы, в том числе и благодаря И. Земцовскому. Ну ладно, я хоть ноты знала, поэтому мне было чуть легче, но кто-то не знал, и трудно было вникать в сложности музыковедения.  Однако мы учились слушать музыкальный фольклор, усваивали прочную связь напева, мелодики и слова, речи,  начинали понимать особые функции музыкального инструмента, наличие особого музыкального мышления у народных исполнителей и т. п. За это тоже спасибо Владимиру Яковлевичу.

       Особая вещь – музыка. В.Я. прекрасно играл, он был хорошим пианистом. Дома у него стояло пианино, буквально втиснутое в полки с книгами. Музыка была одной из мощных составляющих его жизни. Помогала ему. Понятно немецкое пристрастие: Шуберт, Шуман, Моцарт. Бетховена не очень любил. Из русских композиторов – Мусоргский. Помню несколько совершенно замечательных вечеров. Владимир Яковлевич часто приглашал студентов и аспирантов для серьезной беседы к себе, то есть не на кафедре  обсуждали дипломы и курсовые, а приходили к нему. И иногда он садился за пианино и играл. Однажды зашел разговор о филармонии, мы часто встречались в филармонии. Он спросил, что и почему  мне нравится? Я, еще не зная вкусов Владимира Яковлевича, ответила: Моцарт, Гайдн, Шопен, Скрябин. Он молча сел и стал играть Моцарта. Когда Ларисе Ивлевой и мне  позволили в экспедиции заниматься сбором фольклорного материала, он решил нас подготовить и устроил встречу у него в квартире нас с  Верой Викторовной Митрофановой, опытным экспедиционером, обходившим и изучившим всю Новгородчину, и с И.И. Земцовским, который тоже имел за плечами немало полевых сезонов и мог сказать много полезного не только как этномузыколог, но и как филолог. Рассчитывалось, что нас просветят, что записывать и как умудриться «с голоса» записать текст песни или сказку, какие задавать  вопросы, как себя вести и т.п. Однако всё это  свелось к двум минутам, потом мы пили чай, а потом Владимир Яковлевич и Изалий Иосифович  стали играть. И каждый свое, и в четыре руки. Потом Вера Викторовна стала рассказывать экспедиционные анекдоты, и на этом наша подготовка кончилась. Это было замечательно! Так мы и поехали с этим багажом.

     

 

И.И. Земцовский	Семинар В.Я. Проппа, 50 лет спустя

Владимир Яковлевич знал про нас всё. Кто откуда приехал, кем работают  родители, каков достаток в семье, кто уже обзавелся семьей. В одном из писем  он писал о том, что студенты у него разные,  и в данный момент есть  студентка,  у которой маленький ребенок, и не может она написать хорошую работу, потому он не будет к ней придираться, но ведь как хорошо,  что она мама, что она так замечательно рассказывает про своего малыша. Когда Ларисе Ивлевой пришлось надолго лечь в больницу, он добился  академического отпуска для нее, писал ей и всячески поддерживал. Он долго, к сожалению, безуспешно, боролся за Юрия Юдина, пытаясь оставить его на кафедре как замену себя в преподавании фольклора. Переживал и пытался помочь Юле Пантелеевой, оказавшейся по распределению в северной деревне, в ужасных бытовых  условиях, да еще с откровенно враждебным по отношению к ней директором школы. Обязательно отвечал на каждое письмо, а их было немало, всегда поздравлял с защитами, успешными выступлениями на конференциях, с выходом в свет книг, статей, с рождением детей и вступлением в брак.

Анна Федоровна Некрылова

 

 

СA: Про похороны Анны Ахматовой вы начали говорить, расскажите? 

Попробую  вспомнить. Анна Андреевна умерла в 1966 году. Об этом объявили по радио 5 марта, но в университете было тихо, никакой официальной реакции. Когда узнали, что ее должны привезти из Москвы в Ленинград и что 10 марта состоится отпевание в Никольском соборе, а похороны – на кладбище в Комарово,  студенты распорядились по-своему. Кто сделал,  не знаю, но вывесили огромный лист бумаги со словами «Все  ушли на похороны Ахматовой».     И это сразу многое определило, потому что до того царила растерянность — никто не знал, что делать, куда идти, понятно было только одно: занятия отменяются (и не по воле или распоряжению преподавателей, а само самой). Филфак опустел. (Нечто похожее уже случалось в годы моей учебы в университете: запомнилась стихийная отмена занятий,  когда Даниэля и Синявского ругали на кафедре, шло большое  партийное собрание, занятия были сорваны, причем вполне сознательно, студенты не заходили в аудитории, хотя и не расходились.)  Несколько сокурсников  – Миша Мейлах, Саня Крюков, Юра Шатин, Саня Лурье, кто-то еще, отправились  накануне, 9 марта, в аэропорт встречать самолет, на котором должны были привести гроб с телом Ахматовой.  Остальные с утра 10 марта потянулись к Никольскому собору. Студенты почти все шли пешком. Мы пришли довольно рано, но у собора уже было много народу, все суетились, некоторые даже вроде бы не решались войти, может быть, еще не веря, что действительно скончалась Ахматова и действительно ее будут отпевать и именно здесь. Я прямиком  прошла в собор.  Народ постепенно  прибывал. Привезли гроб с Анной Андреевной. Какие-то странные люди в штатском пытались не пропускать в собор, но это было совершенно бесполезно, народу становилось всё больше, так что эти люди куда-то делись.  Поскольку мы пришли задолго до того,  оказались почти у самого гроба.  До сих пор помню: она лежала спокойная, величественная, свободная, красивая настоящей, не внешней красотой.  Царственная осанка и ощущение полной независимости («теперь вы меня не достанете»). Много цветов, они лежали как-то  неправильно, большой кучей. И еще  вдруг стало стыдно, что мы без цветов, хотя где их было взять тогда, да еще на нашем пути по набережной, через Неву, площадь Труда? 
Потом началась суета, потому что народ все прибывал. Наши университетские парни, может, еще откуда-то  были,   встали, взявшись за руки, организовали цепь. Народ теперь стал проходить по этой цепи к гробу и выходить. Едва не случился скандал: Лев Николаевич вдруг что-то закричал, чем-то недовольный. Но его быстро увели в сторону.  Меня оттеснили еще ближе к гробу, и мне было очень неловко оттого, что все стояли так тесно, что невозможно было перекреститься. А мне этого в те минуты очень хотелось, почему-то подумала о бабушке, которая наверняка с укоризной посмотрела бы  и сказала: «Не по-божески всё это, но ты – помолись про себя». Никого из наших я уже не видела. Появившиеся вновь люди в штатском пытались поторопить с прощанием, поскольку надо было к определенному времени доставить гроб в Дом писателей для гражданской панихиды, но народ всё шел и шел к гробу, и кто-то крикнул: «Писатели подождут!» — и движение к гробу продолжалось еще достаточно долго. Когда вышли из собора, было не очень понятно, повезут гроб сразу в Комарово  или всё же сначала в Дом писателей, который тогда располагался на улице Воинова (теперь она – Шпалерная, а сам Дом писателей давно сгорел). Все-таки повезли туда. Нас там никто  не ждал, когда мы подошли, услышали,  что студентов не пускают. Пятеро из нас не растерялись, вытащили свои студенческие билеты и сказали, что мы обязаны там быть, что филфак нам поручил присутствовать.  Бедный охранник растерялся: «Ну, раз поручили …». Что такое филфак, он, видимо, не очень понял,  но коль корочки есть и поручили… В общем, мы  прошли в Дом писателей.  Почти сразу подумалось, зачем было проникать сюда. Происходило что-то унизительное, неправильное, не соответствующее ...  При всей толкотне в соборе было то, что должно было быть, —  почтение, скорбь, настоящие слезы и нужное молчание.  Выступающие же здесь, вероятно, обязаны были произносить приличествующие ситуации слова, но говорили  какими-то намеками, с заиканиями, некоторые делали вид, что плачут и не могут слова вымолвить,  но видно было, что это неправда:  то ли боятся говорить, то ли не знают, что можно сказать. Смущение писательской братии, заикания и запинания были настолько неестественны, что стало стыдно, неудобно. В  Комарово я не поехала.