«Работа с сознанием — это прагмема»
М. Мамардашвили
«Работа с сознанием — это прагмема»
М. Мамардашвили
// Фольклор, постфольклор, быт, литература: Сб. ст. к 60-летию А. Ф. Белоусова. СПб., 2006. С. 50—58.
Со времен «Немецкой мифологии» Я. Гримма в фольклористике принято, что сказка противопоставлена народной несказочной прозе, «в которую люди верят». Недостоверность сказки сомнению не подвергается: в ней «время подчеркнуто внеисторично («некогда»), а место действия неопределенно» (Новик 1986, 39). Инициальные и финальные формулы ставят пределы сказочной «лжи»: от «некоторого царства, некоторого государства» до «Да и сказка вся, больше врать нельзя».
А.Ф. Белоусов в лекции «Городской фольклор», первой публикации, прервавшей многолетнее табу на эту тему, заметил: «Основное место в устной словесности города занимает говорение. …ни одно общение не обходится без разговоров» (Белоусов 1987, 19). Данные «Русского ассоциативного словаря» показывают, что современные горожане, также разделяют повествовательные формы по критерию достоверности/недостоверности. По материалам словаря, анекдот, байки, сплетня связаны в речевой практике носителей языка с враками, пустым, брехней, в то время как стимулы история, случай, сон, рассказ не вызывают таких реакций. Любопытна в этом отношении эволюция слова анекдот, еще в нач. XIX в. означавшего достоверный рассказ. О ранних употреблениях этого слова см. статью М.С. Неклюдовой. Реакции на слова второй группы предполагают знание, данное в опыте, пережитое, достоверное (реакции на них: о жизни, былое, прошлое) (Русский ассоциативный словарь 1). Таким образом, даже при существенной смене идеологической базы (от крестьянской к постиндустриальной), потребность в устной наррации с установкой на достоверность остается актуальной.
При рассмотрении текста в координатах достоверность/недостоверность перед фольклористом не стоит задача определить, было или не было то, о чем говорит рассказ – реально оно или фантастично, нужно понять, верит ли в него рассказчик или нет. Чтобы определить, достоверен ли (достоин ли он веры) текст, важно выявить систему веры рассказчика. «До тех пор, пока повествование, как бы прихотливо ни варьировалась его фабула, увязано с этнографическим контекстом, например, с системой актуальных верований, оно не превращается в сказку с присущей ей установкой на вымысел» (Новик 1986, 38).
По мнению Э.В. Померанцевой, «структура былички, ее композиция, система ее образов, поэтические приемы (портрет, пейзаж, образ рассказчика) – все это определяется основной функцией быличек, подчинено главной задаче – доказать, утвердить, подкрепить то или иное верование» (Померанцева 1985, 180). Действительно, принято, что достоверность несказочной прозы подтверждается указаниями на конкретное время, место и участников действия. Однако, пространственно-временные характеристики в устных рассказах, главным образом моделируют общую систему координат для рассказчика и его аудитории. Время и пространство устного рассказа дейктичны – они определены в отношении того лица, которое рассказывает, но не всегда «достоверны». Например, в приводимом ниже тексте отсутствуют какие-либо указания на конкретное время и место. Это объясняется тем, что события текста сугубо внутренние – и приснившийся сон, и наступившая беременность как события не выходят за рамки тела и сознания человека. Реальность сновидения не поддается верификации, что не есть повод сомневаться в достоверности рассказа:
Да, вещие сны... бывают. У меня тоже. Я тогда еще не знала, что беременна. А мне три раза подряд снился сон, что такая ранняя осень, красиво, и я в лесу нахожу грибы — большие, белые. И такая радость, такой восторг. И я проснулась с таким радостным чувством, и опять снится. И я всем уже рассказала этот сон. И попросила одного знакомого узнать, что значит, грибы во сне собирать. И мне он опять снится и такая радость. А грибы во сне, представляешь, к беременности. И я еще не знала же, что беременная (АА № 7).
Как уже говорилось, указания на место, время и участников действия организуют общий универсум рассказа для говорящего и слушателя. Они подготавливают почву для реализации установок текста. Чем точнее указания на время и место, тем «длиннее» связь между коммуникантами. Близким знакомым не надо уточнять адрес и срок – они знакомы с жизненным «хронотопом» друг друга. Чем дальше располагаются по шкале знакомства рассказчик и слушатель, тем больше требуется уточнений.
Кроме того, следует отличать достоверность рассказываемого события от достоверности интерпретаций этих событий. Доказательства достоверности события не доказывает достоверность (правдивость) рассказа. Традиционная быличка предлагает слушателям поверить в то, что причиной блуждания в лесу являются действия лешего или отсутствие благословения, а не в то, что кто-то, действительно, заблудился в лесу. Значит, установка на достоверность относится не столько к событиям текста, сколько к интерпретации: существованию вещих снов и способов их толкования, веры в действенность молитвы или магических действий лекаря и т.д. События отбираются и соединяются в сюжет посредством эксплицированной в тексте пресуппозициональной связки, которая и содержит указание на верования, правила и представления, в отношении которых выстраивается отношение говорящего в устных рассказах. Мифологические рассказы обнажают точку веры, обнаруживают идеологическую основу в принципе связывания одного события с другим. Недаром мифологические рассказы так долго служили только материалом для изучения «народных верований», но не представляли ценности как фольклорные повествования.
Апелляция к верованию требует от рассказчика уточнения своей позиции. Исследуя "роль традиционных представлений в создании современного научного мифа", О. Овчинникова назвала несколько способов выражения отношения к традиционным верованиям говорящего в тексте:
прямая цитация,
негация - негативная цитация
рационализация - негация с рациональной мотивировкой,
ослабленная негация. (Овчинникова 1998, 218).
Для верифицируемого прагматического анализа важно обнаружить экспликации установки на достоверность в самом тексте. Имея в виду, что «риторический уровень организации текста есть структурная экспликация прагматики этого текста» (Адоньева 1998, 77), необходимо обратить внимание на риторические операторы достоверности текста. Е. Падучева замечает, что столь ответственное дело, как указание на отношение рассказчика к тексту, оказывается доверено «ошметкам языка», коими она именует вводные слова и предложения, интонация, частицы и пр. дейктические элементы. (Падучева 1996, 224). Далее я покажу, как в устных современных рассказах эксплицируется «точка утверждения», расположив степени достоверности от наивысшей к наименьшей. Объектом исследования являются устные нарративы, бытующие среди жителей современного российского города [1].
Прямая цитация как «тип создания текста демонстрирует не только полное сохранение традиционного представления, но и полную веру в него. ‹…› В тексте не содержится оценка, отсутствует также рациональная мотивировка» (Овчинникова 1998, 218). Безоговорочная вера в излагаемое толкование жизненных событий свойственна устным рассказам от 1-го лица независимо от того, традиционный ли это крестьянский фольклор или городской:
Вот я и говорю, что то-то есть там, и не такой уж я необыкновенный, а что-то там есть, я верю (АА № 13).
Чтобы сон не сбылся, его надо рассказать и как можно большему количеству людей. Мне перед Димкиной (сына — И.В.) болезнью однажды всю ночь снилось сырое мясо, а это ведь к болезни. И я ведь всем, всем тогда этот сон рассказала. Ну и вот (АА № 6).
Следующей степенью по мере нарастания сомнения в достоверности текста будет цитация с рациональной мотивировкой как один из типов негации. Прообразом этого типа создания текстов, по О. Овчинниковой, служат народнические публикации 50-х годов XIX в.: «одна из важнейших задач этой литературы – борьба с предрассудками и суевериями, рационализация народного знания» (Овчинникова 1998, 218).
Рационализацию местных легенд в качестве риторического приема использует краеведческая и экскурсионная практика:
Первыми зданиями, которые существовали в лесах села Павловского, еще до основания резиденции, были охотничьи домики Крик и Крак. ‹…› Хотя и существует предание, будто прозвище «Крик» дано было охотничьему домику вследствие крика, слышанного на этом месте вел. кн. Павлом Петровичем, но вернее полагать, что Крик и Крак – имена почти нарицательные, которые в старину давались в Германии садовым зданиям и охотничьим павильонам (Синдаловский 1994, 88 - 89).
Рассказывали, будто в эпоху построения села Павловского на месте Пиль-башни существовала мельница, оставленная великою княгинею Мариею Федоровною жившему в ней крестьянину в пожизненное владение. Он, как видно, недолго пользовался данным ему правом, так как после постройки Пиль-башни его никто не видел в глаза, и по весьма простой причине: его никогда не существовало; мельница была построена только для красы. (Синдаловский 1994, 88 - 89)
Негация в чистом виде редко становится основой дискурса: "Резко высказанное неверие в реальность происходившего разрушает рамки жанра (установка на достоверность), лишает смысла ситуацию рассказывания, в таких случаях функция сообщения, возможно меняется на информативную или развлекательную" (Овчинникова 1998, 221). Именно такая трансформация функции наблюдается в модификациях фольклорных текстов «желтой прессы». Газеты, чья развлекательная функция приоритетна, могут позволить себе реплики рядом с названиями статей «о необъяснимом» — «Сколько в этом правды?» или «Фотография или компьютерный монтаж?» (газеты «Клюква», «Очень страшная газета», выходившие в Москве в 90-х гг. прошлого века), вступая с читателем в игру, подавая повод не верить напечатанному. Таким образом, искренность и ответственность исключаются из условий осуществления коммуникации. Авторов, берущих ответственность за публикации, в «желтой прессе» очень немного.
Для устного общения более частотной является ослабленная негация – «выражение сомнения говорящего в правдоподобности рассказа» (Овчинникова 1998, 222). Ослабленная негация - промежуточный вариант, и поэтому выявление его в тексте требует более точного инструментария, чем в случаях прямой цитации или негации. Отношение говорящего к излагаемым им событиям выражается операторами неуверенной оценки: импрессивами и квотативами (Булыгина, Шмелев 1993, 80).
«Импрессивные высказывания используются тогда, когда говорящий располагает непосредственной перцептуальной информацией о реальном положении дел, но по каким-то причинам не вполне доверяет этой информации» (Булыгина, Шмелев 1993, 80). В устных рассказах импрессивы появляются обычно в текстах о столкновениях человека с проявлениями «нечистой и неведомой силы».
Сначала мне кажется, что звук идет со стороны Садового, но источник его все ближе, и я понимаю, что автомобиль катит по переулку прямо к нам (Дмитриева 1994, 100 - 101).
Мама умерла, а никто не знал./…/ Потом словно в туалет пошел, вернулся и лег (на матрас). Тут же на печке: А-а-а! А-а-а! – как греется кто на печке. И мамин голос (ФА Бел. 19-52) [2].
Ночью Таня проснулась от странного звука, будто кто-то спрыгнул с топчанов, сложенных один на другой в соседней комнате (Винокуров 1995, 370).
Импрессивы относятся к изложению событий текста – странные звуки, возгласы, видения, которые дают повод для дальнейшей интерпретации. Они определяют степень достоверности, вернее, нестрогую достоверность случившегося.
«Квотативы» используются, когда говорящий опирается на информацию, полученную от других лиц (особенно если он не вполне уверен в ее достоверности)» (Булыгина, Шмелев 1993, 80). В текстах современных устных городских фольклорных рассказов квотативы как операторы неуверенной оценки наиболее частотны. Например:
- Видимо, все эти люди спали, а дело уже ночью произошло, в другом углу комнат, и поэтому никто не пострадал, а только открылся доступ свежего осеннего ветерка к их сонному одру.
- Слава Богу, что не смертному.
- Вот, вот. Жильцы, конечно, возмущались. Квартиры им дали из городского бюджета, но в каком-то Марьино, или Митино. Митино, наверное, потому что Марьино – это хоть как-то, а Митино – совсем. (АА № 17).
Как это говорят, бывает белая и черная магия (АА № 13).
Пятидесятилетие революции в Ленинграде решено было отметить возведением нового концертного зала. Идея будто бы принадлежала первому секретарю обкома КПСС Г.В. Романову, и он лично курировал проектирование (Синдаловский 1994, 143).
Говорили, что, пока бомба или снаряд не заденет неукрытые памятники русским полководцам Суворову, Кутузову и Барклаю, врагу не бывать в городе (Синдаловский 1994, 133).
В городе говорят, что это еще не пик (жары – И.В.) (АА № 9).
Квотативы могут относиться как к доказательству факта события, так и к его интерпретации. Квотативами пользуются при передачи ответственности за интерпретацию первичному рассказчику [3].
В фольклорном тексте операторами неуверенной оценки кроме дискурсивных слов (как в приведенных выше примерах), могут работать нарративные обороты-квотативы:
Опять-таки, это Людмилина история, которая учительница. Его жена, матушка теперь, рассказывала, что там, как дело было (АА № 15);
Один батюшка, который служит в московской области, рассказывал мне о таком случае (Ардов 1995, 112);
Отец Борис Старк рассказывал мне… (Ардов 1995, 117);
И Николай Палыч Смирнов-Сокольский меня совершенно очаровал. Вот. Ну, во-первых, где-то мне тут кто-то сказал, что слышал этот рассказ, но я расскажу, как я слышал из уст Николая Палыча (Китайгородская, Розанова 1995, 54).
Определение жанровой принадлежности рассказа по мере рассказывания (слухи, байка, легенда, история) также служит определению его достоверности (см. данные ассоциативного словаря выше). Называние повествовательной матрицы декларирует отношение рассказчика к тексту.
Ну, все слухи ходили, что жара будет до пятидесяти градусов (АА № 10).
По легенде, ехал товарищ Сталин как-то в машине со стороны Киевского вокзала и, проносясь по Бородинскому мосту, кинул взгляд на почти готовое здание и сказал кому-то, кто сидел рядом: «А что, шпиля не будет» (Славкин 183)
А история просто фольклорная (АА № 14).
Кстати, хочешь, расскажу тебе байку. Ты - любительница баек (АА № 17).
Итак, анализ текстов показывает, что рассказчики параллельно моделируют почву для взаимодействия в пространственно-временных координатах событий, оценивают достоверность этих событий и утверждают веру в интерпретацию этого события. Для подавляющего количества рассказов, бытующих устно в современном городе, достоверность является определяющим их телеологию качеством. Вера, пусть и не безоговорочная, – есть условие их бытования.
Веру в интерпретацию можно подтвердить прямой цитацией: когда говорящий декларирует «Я так верю». Недвусмысленность отношения рассказчика к тексту и его искренность имеет целью убедить слушателя в интерпретации или разделить с ним свой способ интерпретации. В случае одобрения слушателем (перлокутивный эффект) собеседники объединяются на основе общей «точки веры».
Негативная оценка (негация) как событий, так и интерпретаций редко может стать основой для наррации. Чаще всего основой рассказа служит сомнение, которое проявляется в т.н. операторах неуверенной оценки. Большинство рассказчиков используют ослабленную негацию, что выражается в применении дискурсивных импрессивов и квотативов. Слова-квотативы демонстрируют нежелание говорящего брать всю полноту ответственности за произносимый текст. Ответственность за интерпретацию передается первичному рассказчику: конкретному (друг моих друзей) или социуму целиком (которое говорит, от которого слышал).
Все эти приемы отражают отношение говорящего к тексту и к слушателю, для которого этот текст произносится. Таким образом, можно судить об иерархии иллокутивных целей рассказчика (утвердить свою идеологию, объяснить свой опыт, научить интерпретации или развлечь) и, соответственно, о комбинации функций текста: моделирующей, развлекательной, дидактической.
Литература
Адоньева 1998 - Адоньева С.Б. Этнография севернорусских причитаний // Бюллетень фонетического фонда русского языка. Приложение № 7: Обрядовая поэзия Русского Севера: плачи. Санкт-Петербург – Бохум, 1998. С. 63 – 85.
Ардов 1995 – Ардов М., протоиерей. Мелочи архи.., прото… и просто иерейской жизни: Картинки с натуры. М., 1995
Белоусов 1987 - Белоусов А.Ф. Городской фольклор: лекция для студентов заочников. Таллин, 1987.
Булыгина, Шмелев 1993 - Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Гипотеза как мыслительный и речевой акт // Логический анализ языка: Ментальные действия. М., 1993. С. 78 – 82.
Винокуров 1995 - Винокуров И. Ужас: Илл. повествование о нечистой силе. М.: Ред. журнала “Вокруг света”. 1995.
Гримм 1987 - Гримм Я. Немецкая мифология // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX – XX вв.: Трактаты, статьи, эссе. М., 1987. С.
дю Буа 2000 – дю Буа К. Самоочевидность и ритуальная речь // Кунсткамера: Этнографические тетради. Вып. 12. СПб., 1998. С. 208 – 212.
Китайгородская, Розанова 1995 - Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Русский речевой портрет: фонохрестоматия. М., 1995.
Новик 1986 - Новик Е.С. К типологии жанров несказочной прозы Сибири и Дальнего Востока // Фольклорное наследие народов Сибири и Дальнего Востока. Горно-Алтайск, 1986. С 36 – 48.
Овчинникова 1998 - Овчинникова О. Что нам стоит дом построить: Традиционная крестьянская культура как основа построения современных русских популярных текстов и культурной практики. Tampere, 1998.
Падучева 1996 - Падучева Е.В. Семантика нарратива // Падучева Е.В. Семантические исследования. М., 1996. С. 193 – 418.
Померанцева 1985 - Померанцева Э.В. Русская устная проза: уч. пособие по спецкурсу для студентов. / Сост. В.Г. Смолицкий. М., 1985.
РАС 1994b - Русский ассоциативный словарь. / Сост. Караулов Ю.И.,. Сорокин Ю.А., Тарасов Е.Ф. и др. Кн. 1 – 3. М., 1994 – 1996.
Синдаловский 1994 - Синдаловский Н.А. Петербургский фольклор. СПб., 1994.
Славкин 1996 - Славкин В. Памятник неизвестному стиляге. М., 1996.
Finnegan 1992 – Finnegan R. Oral Traditions and the Verbal Arts: A Guide to Research Practice. London, 1992.
АА – архив автора.
