Сказки с хорошим и плохим концом: об индивидуальной судьбе и социальной лояльности

Добрый вечер, я очень рада, что вы пришли послушать про сказки с хорошим и плохим концом. Вторую часть названия про индивидуальную судьбу и социальную лояльность я из названия слайда убрала, потому что не уверена, что мы успеем поговорить и о них, но лейтмотивом они пройдут сквозь всю лекцию. Я думаю, что все-таки это действительно одна из тем русских народных сказок.

Для начала я, пожалуй, объясню, почему я посчитала нужным назвать свой курс «Искусство фольклора, или Сказано – сделано». Мне кажется, что главный принцип фольклорного произведения – «сказано – сделано», или соответствие слова делу, — это так важно и так нужно всем нам. Расщепление сказано и сделано в современном мире настолько травматично для людей, которые прислушиваются к слову и которые считают, что при помощи слов можно совершать поступки, что вернуть словам их смысл или показать, как люди отвечали за свои собственные слова в рамках искусства фольклора, – очень важно. Кроме того, я решила, что «сказано – сделано» — это не просто фольклорный принцип, а искусство, дар слова и право голоса, которое дает всем нам фольклор. Фольклор в том смысле, который заложен в переводе с английского. Фольклор как общее знание, как то, что объединяет людей, как то, что делает нас сообществом, где мы понимаем друг друга.

Я начну с того, что такое фольклор и  постепенно перейду к тем жанрам, о которых пойдет речь. В ходе курса я собираюсь говорить о сказках, былинах и лирических песнях, о том, что такое фольклор в понимании фольклористов второй половины XX – начала XXI века,  и что фольклор – это не только искусство производства слова, но искусство производства красивых вещей, красивых действий, и что народным можно считать искусство не только тех крестьян, которых изучали словесники и ученые в середине XIX века, но  народом являемся все мы, и все мы – носители фольклора, хотя у каждого из нас может быть фольклор немного разный.

Борис Николаевич Путилов – известный отечественный фольклорист и этнограф. В книге «Фольклор и народная культура»,  которая обобщала все его знания о фольклоре, — а он занимался и Папуа Новой Гвинеей, и черногорским эпосом, и славянским эпосом, — так вот, в своей книге Борис Николаевич писал, что фольклором называют «оформленную определенным образом устную и письменную речь, не кодифицированную официальными институтами и передающую традиционное содержание» (Путилов 2004). Немножко суховато, но мы попробуем «размочить» это определение, сделать его более близким всем нам.

Пожалуй, начнем с того, что это речь, которая не кодифицирована официальными институтами. Мы привыкли к письменной форме речи и к тому, что письмо, литература, письменность и все, чему нас учат в школе, – и есть настоящее знание. Большая часть знания, которую получаем в мире, мы считаем, должна быть каким-то образом сертифицирована. Теми самыми официальными институтами: школой, медицинской пропагандой. Какие-то знания  о юридических отношениях, об экономике мы по большей части получаем из официальных институтов, и считаем, что это знание и есть настоящее знание, которое принадлежит нам, что это именно то знание, ради которого мы трудимся. Однако существует некое знание, которое растворено в повседневности и в быту, которое мы не считаем знанием как таковым. Оно – как будто бы мы сами и есть, наша жизнь, наша повседневность, такая простота, которая не стоит особого внимания, но если вспомнить, то когда-то давным-давно кто-то научил нас, как укладываться спать, как класть руки под подушку, и что именно так, собственно, и приходит сон. И скорее всего, это была бабушка. Или, например, когда-то давно мы увидели, как та же бабушка замешивает тесто, и одно тесто у нее получалось для пельменей, а другое для пирога, и почему-то для пельменей обязательно нужен был дедушка, а с пирогами бабушка справлялась вполне самостоятельно. Как распределяются эти жесты в производстве разных домашних и, казалось бы, совершенно неважных действий в производстве еды или в том, как накрыт стол? Это все мы пропускаем и считаем, что оно само собой разумеется, и вот это мы и есть, а может быть, даже и не мы, это вообще какое-то общее коллективное знание, но как только мы перемещаемся в другой коллектив, в другое сообщество, то оказывается, что, боже мой, они совершенно по-другому замешивают тесто для тех же пельменей, или они режут картошку в борщ не кубиками, а брусочками, или —о ужас! — этот странный польский борщ вообще не имеет в себе овощных включений. Он называется тем же словом «борщ», а представляет собой просто овощной бульон. Эти само собой разумеющиеся знания, «сбой» в которых приводит к культурному шоку или культурному удивлению при перемещении между сообществами, эти знания не кодифицированы официальными институтами. Это то, что мы узнаем  друг от друга, из нашей семьи, от наших близких, и там-то и хранится это самое странное традиционное содержание, к которому мы еще вернемся.

И, собственно, так Б.Н. Путилов и продолжает свои рассуждения, что фольклор – это «когда мать показывает дочери, как прясть, плести, вязать, печь старинного рецепта пирог, а фермер на наследственном поле учит сына работать на земле или учит, как предсказать по луне или ветру погоду при посеве или уборке урожая» (Путилов 2004). По большому счету мы не знаем, кто и в какой момент сказал, но, наверное, все-таки дедушка, что если закат красный, то назавтра будет ветреный день, или как отличить старый месяц от нового месяца, или как определить, сварилось варенье или нет. Даже если мы ни разу в жизни не варили варенье,  этот странный жест с каплей варенья на чистом блюдечке мы точно будем помнить и, в случае чего, обратимся к этому знанию. Другими словами, фольклор – это «множество знаний, умений, мастерства, навыков и практик прошлого, которые передаются примером или словами от старых поколений к новым без посредничества книги, печати или школьного учителя» (Путилов 2004). Все то, что мы узнаем друг от друга и никогда не задумываемся, зачем мы это узнали, а просто так живем, и так будем жить, и именно так будем воспитывать своих детей, и настаивать на том, чтобы внучка зачем-то расчесывала каждое утро волосы и еще лучше — заплетала косички. И это будет предметом внимания бабушки, а в какой-то момент внучка вдруг поймает себя на том, что она не только заплетает свои волосы или расчесывает их определенным образом, но и будет следить за этим у своей дочки. Вот этот переход знаний из поколения в поколение, не отрефлексированный, слава Богу, никакими институтами, — как расчесывают волосы или плетут кружева,— это и есть фольклор.

А теперь то, чему обычно учат студентов первого курса на филологическом факультете,— это рассказать о том, что является основными признаками фольклора. Я сегодня посмотрела на этот слайд немного остраненными глазами и поняла, что от него так пахнет, если не больницей и тюрьмой, то формулировками, не просто кодифицированными официальными институтами, но такими скучными и не имеющими отношения к живому предмету моей любви, что ужаснулась, но, тем не менее, оставила такими, какие они есть. Попробуем разобраться с этими словами.

И первое слово — это «устность». Оно противопоставлено письменности. И тут я вспомнила такое красивое слово, которое сейчас очень модно в гуманитарных науках,—«стигматизация». Стигматизация — это клеймление. Устность — это стигматизированная форма речи. Это такое нечто, что «клеймят»пренебрежением. Она отмечена на фоне других форм, и если письменность является языком и речью par excellence, тем, чем человеку действительно стоит владеть, тем, что проверяется ЕГЭ, тем, что отслеживается во всех наших дипломных и магистерских сочинениях, кем бы мы ни были, математиками или филологами-русистами, то устность — это такая странная форма речи, бытовая, повседневная. Мы, конечно, в первую очередь овладеваем устной речью, но гордимся мы речью письменной и предъявляем достижения письменной речи.  самом деле говорить связно устно гораздо сложнее, чем изъясняться письменно. Ту же смс можно пять раз проверить, прежде чем отправить кому-то, а слово, как известно, не воробей, вылетит – не поймаешь. Сказал корявую фразу, и уже тебе за нее стыдно. Или, наоборот, кто-то сказал такой волшебной сложности устный период речи, что ты им увлекся и абсолютно растаял в слаженности и красоте высказывания. У меня было такое ощущение, когда я слушала Михаила Леоновича Гаспарова в Москве в Институте высших гуманитарных исследований. Он слегка заикался, но когда начинал говорить, все становились кроликами перед удавом, потому что его речь завораживала, а поскольку он говорил медленно, как заикающийся человек, то каждое его слово наполнялось таким смыслом, что следующего ты ждал, и оно попадало в то место, где ты ожидал, но гораздо более точно выраженное, — и это была невероятная красота античной строгости и ясности. К сожалению, эта высота почти недостижима, но на бытовом уровне мы почему-то считаем, что устная речь — это язык подворотни, метро, троллейбуса, и что она редко бывает красивой.

Я попытаюсь показать, насколько красиво умели изъясняться люди устно, варьируя свою речь, подавая ее так, что просто облизываешься от удовольствия; как молодые женщины, пожилые, мужчины умудряются рассказывать сложные истории, украшая их всеми возможными тропами и фигурами речи.

Про коллективность уже более или менее понятно, но, опять же, устность, коллективность – такие строгие признаки у фольклора. Коллективность — это наша вовлеченность, это радость от вовлеченности в сообщество. Если помните, у Маслоу есть одна из непростых человеческих потребностей —  потребность быть вовлеченным в сообщество, и при помощи фольклора мы умудряемся быть вовлеченными не только в отношения здесь и сейчас: вот мы сейчас разговариваем, я разговариваю, а вы слушаете, и я чувствую, как происходит коллективная цензура моей речи, как где-то я утрачиваю понимание, где-то приобретаю. Но коллективность — это еще и то, что в моей речи присутствуют все те, кого я слышала по поводу фольклора. Слышала в самом начале своей студенческой жизни, когда только что-то узнала про фольклор, слушала всю свою жизнь, и вот это длящееся в устной речи знание всех тех, кто предшествовал мне,— это так удивительно, что в речи продолжают звучать все мои предшественники, а в их речи звучали их предшественники. Например, коллеги-акцентологи в какой-то момент обнаружили, что мы интонируем речь, как интонировали наши родители. А, например, те, от кого мы слышали сказки, интонируют сказки так, как они их услышали в свое время от других рассказчиков. Оказывается, в том, как мы рассказываем сказки, как все Сороки и Вороны звучат в нашей речи,— звучат голоса всех наших предшественников. Поэтому коллективность — это не тот коллектив, который вышел с барабанами и бубнами на улицы города, а это те, которые звучат в нас, в нашей речи, и звучат уже достаточно долго — на протяжении многих лет и многих поколений.

Есть еще более «диагностическое» слово —«синкретизм». Его придумал Александр Николаевич Веселовский почти 200 лет назад. Синкретизм, по мнению Веселовского, — это сочетание песни и музыки с элементами слова. По большому счету синкретизм — это сочетание работы всех каналов восприятия в одном действии или жесте. Для устной речи характерно то, что одного канала, например словесного, т.е. аудиального, недостаточно. Мы плохо воспринимаем на слух, а тем более мы, пользователи письменной речи. Нам бы хорошо, чтобы было написано: прочитали, не поняли, вернулись, ручками переписали, моторную память включили, и так авось что-то где-то зацепится в нашем организме. Но ведь действительно жили поколения, которые общались вне письменности и вне печатного слова, а значит, им надо было слышать, запоминать, и ладно, если это просто сказка для развлечения, но иногда от морали, заложенной в сказке, зависит то, получишь ли ты прибыль в следующем взаимодействии со своими бизнес-партнерами или, в конце концов, поймет ли тебя свекровь в доме. Поэтому слова запоминались, смысл проходил через все каналы восприятия. Через визуальный канал мы оцениваем жесты. Через слух, если мы говорим об аудиальном канале, мы различаем тип интонирования. Через многократную повторяемость обеспечивается украшение речи и возможность воспринять смысл. Но еще очень важно движение, кинестетика — взаиморасположение тел собеседников, потому что часть фольклорных произведений сопровождается не просто жестами, а реальным телесным взаимодействием. Это хороводы и, например, хватание друг друга за разные части тела — это я про рассказывание сказок, когда бабушки прихватывают своих внучат в самые острые моменты повествования. Нам рассказывали, как одна бабушка рассказывала сказки, лежа на печке. Она закидывала на печку и на полати всех внуков (Позавчера я читала, как к одному старику собирались, видимо, все дети деревни, и как только его голос слышался из дома, туда сразу стягивались дети, потому что авось сейчас что-то произойдет.) Детей укладывали на печке, а дальше, чтобы они не посыпались с печки и с полатей, бабка раскидывала руки и ноги так, чтобы одновременно выполнять роль преграды. Вообще-то на полатях нет никаких преград, и дети, заснув, легко могут свалиться с высоты 1,5—2 метра. Поэтому у бабки, кроме того, что она рассказывала, была еще задача удержать всех своим телом, сохранить детей. Так описывают Бабу Ягу. Когда в сказке Ивашка приходит к Бабе Яге, обычно она и лежит такая растопырившаяся на печке: у нее нос в потолок, руки в одну сторону достают до стены, ноги в другую. И эта пластика рассказывания тоже входит в  конвенцию фольклорных произведений.

Я хотела включить одну волшебную историю. Это записано в деревне Лобан. После нескольких часов мы на лодке добрались до  местного жителя – одного-единственного жителя деревни.

 

Это, короче, мужик один раньше... пораньше засобирался, короче, в командировку. Женке сказал: так и так, еду в командировку. Она: ага... Она сразу смекнула: ага, можно сегодня пригласить кавалера. Короче, она пригласила кавалера, сегодня, говорит, у меня уезжает в командировку, всё... придешь вечером. А у меня, говорит, на окошке будет стоять чайник. Если на низ рожком, говорит, значит, мужик дома. Если вверх рожком, — значит, мужика нет. <Смеются.> Вот, она... уехал в командировку, она чайник поставила, всё, мужика дома нету. Сидит вечером, а зыбка... маленький ребенок, она сидит, покачивает зыбку <показывает движения ногой> да чего-то вяжет, напеват... Ну — раз! мужик приходит. Ну, она ничего не это, не думает ничего, раз так, качат всё. <Смеются.> Он чаю попил, повалился и заспал. Она качает, вяжет, потом раз — стук в дверь! Она глянула — ёлки, мать, ёбарь пришел! <Громко смеются.> И это... чайник забыла повернуть-то! Ёб твою мать... и чё? — он стучится! И она давай, давай натаптывать <усиливает движения ногой>, песню запела:

Поставила неправильно,
Повернула не туда,
Муж лежит на койке дома,
Не уехал никуда!

<Громко смеются.> Вышла девка из положения сразу же!

Записано в июле 2016 г. в деревне Лобан Мезенского р-на Архангельской области от Юрия Борисовича Яковлева

И.С. Веселовой, Л.В. Голубевой, А.Ю. Балакиным, Д.С. Вакулиным , М.М. Евдокимовой 

 

 Ради одного этого анекдота стоило ехать эти километры, но половины слов мы не понимаем, то какие-то диалектизмы, то фразовые ударения в неожиданных местах, но как артистично рассказчик создает перфоманс… Там восемь человек в такой избушке, и он вдруг оказывается на сцене со всеми жестами, модуляциями, паузами.Начинает показывать, как баба раскачивает люльку — и ритм, и мелодика, и жесты,— не оторваться. И смешно от всего, от того, как он изображает эту бабу, которой нужно выйти из сложной ситуации. Синкретизм – это сочетание всего со всем: жестов, движения, музыки и так далее.

Дальше. Один из важных признаков устной речи, и письменной тоже, но в ее фольклорном изводе – формульность. Это все то, что помогает запоминать и понимать фольклорную речь. Смысл и значение закреплены определенными словами, и чтобы нам каждый раз не вслушиваться, а что же они имеют в виду, мы понимаем, что, в принципе, речь пошла о... Например, формульная тема:

На том ли на собрании княженецкои,
как у того ли у царя стольнокиевского,
как у той ли царицы Апраксии,
но как все на пиру наедалися,
как в сыту на пиру прирасхвастались,
как сильный хвастал своей силушкой,
богатый да богачеством,
а разумный-то хвастал отцом-матерью,
а безумный-то хвастал молодой женой.

Нет пира в русском эпосе, на котором бы не «прирасхвастались». И понятно, почему прирасхвастались: потому что и наедалися, и напивалися. Это нормально – на пиру хвастать. Пир – это самое место для того, чтобы хвастать. Пир — это мужское место. Там мужчины и хвастаются, у кого чем есть. Все матушки, отправляя сыновей на пир, говорят: «Мной хвастай, а не молодой женой». И никто из богатырей не исполняет наказ. Находится безумный, который хвастает молодой женой, — и в этом месте мы можем предположить, как пойдет сюжет. Какие предположения по поводу того, что случится от этого хвастовства?

(… Голос из зала.)

Да, или кто-нибудь позарится, а тут, в общем, понятно, что князь Владимир имеется, и он большой любитель увлечься чем-нибудь эдаким. Но, например, в сюжете про Алешу Поповича и сестру Петровичей Збродовичей «безумный» брат  хвастал не молодой женой, а молодой сестрой. Хвастал, и хвастал, и говорил, какая она разумница, и прекрасная, и сидит дома, и шьет, и носу на люди не кажет, никого не принимает. Алеша сидел-сидел, сидел-сидел, терпел-терпел, а потом: «Ну доколе уже! Ну, знаю я вашу сестру, бывал я там». Дело кончилось плохо — для сестры, конечно, а не для тех, кто хвастал. Формула хвастовства на пиру –то, что позволяет нам заподозрить, что случится в ближайшее время, – тут не надо задумываться.

Из формул составлена речь. Иногда формула – это то, что нам страшно мешает. Иногда приходится изъясняться в ситуации поздравления или ответа на поздравления. Заговорить формульной речью, поскольку она не твоя, не от первого лица идет, а чаще всего принадлежит всем, достаточно сложно. Наверняка все сталкивались с тем, как сложно сказать слово «соболезную». Насколько оно не соответствует тому, что ты чувствуешь, а другого-то слова и нет. И найти другое слово очень сложно. Это такая совсем травматичная ситуация. Но также сложно, например, ответить на приходящее рассылкой поздравление с праздником. Отвечать формульно вроде как недостойно, вроде мы и сами можем придумать слова поздравления, а с другой стороны, уже есть готовые клише и шаблоны. Зачем изобретать велосипед? Так –между этим нежеланием изобретать велосипед и необходимостью на нем кататься – мы и существуем.

Устность, коллективность, синкретизм, формульность и вариативность – главные признаки фольклорной речи. Вариативность – это возможность или рассказать один и тот же сюжет, или спеть одну и ту же песню немного по-другому. Тогда, например, разные деревни, вернее, женщины из разных деревень категорически отказываются друг с другом петь, потому что два слова в их деревенских песнях различаются. Или иногда бабушка или дедушка могут рассказать длинную сказку, потому что у них хорошее расположение духа и можно сегодня «наплести плетней» очень много, а иногда, в общем, хочется быстро закончить все эти рассказы,  поскорее закрыть дверь детской  или «слезть с печи» и какими-нибудь делами накопившимися заняться или к сериалу поспеть. В зависимости от того, как ситуация или обстоятельства складываются, можно по-разному рассказывать истории.

Теперь к «сказано— сделано». Это, конечно, прекрасный фольклорный принцип, но на самом деле мы совершаем поступки при помощи слов. Мы-то и совершаем в основном поступки словесные. Джон Остин— английский философ и лингвист, написал статью, как делать вещи при помощи слов — “How to do thing swith words”,  о том, что язык не просто описывает или отражает реальность,  но и влияет на нее посредством перформативных высказываний. Перформанс — действие и есть. Такие высказывания, как обещание, предупреждение и приказание. Когда мы говорим: «Открой окно, пожалуйста». Это такая просьба, от которой сложно отказаться, это и есть действие. Окно волшебным образом открывается при помощи наших слов. Или когда я — совсем ритуальные слова — «клянусь», «согласен»,— это те самые слова, которые меняют реальность. Большинство фольклорных высказываний меняют реальность. В отличие от тех высказываний, которым нас учат в школе. В школе, если человек отвечает у доски, то такой устный ответ у доски рассчитан на одного-единственного слушателя, на того внешнего наблюдателя, который поставит тебе оценку.

Но фольклорное высказывание —такое высказывание, которое должно здесь и сейчас изменить мир. Колыбельную поют для того, чтобы кто-то немедленно заснул. Тост — и есть поздравление. Заговор —лечение. Календарная песня — и есть праздник. Без ее исполнения праздника не случится, и весна, например, не наступит. Пора что-то спеть, по-моему, чтобы формальные весна или лето совпали с тем, что происходит на улице. Мы чего-то не исполнили этой весной, не сожгли чучело, увлеклись чем-то другим…

«Виноградие»— календарная песня, которую поют или во время Святок, или на вечорках. Своего рода благословление, например паре, которую тетушки заметили в том, что она давным-давно гуляет. Вот гуляют молодые, и нужно подвигнуть на развитие их отношений. Вот тетки собираются и исполняют им виноградие. Ничего другого парню с девушкой не остается после этого исполнения, кроме как идти в сельсовет и расписываться. Ну, или начинать процесс сватовства. Свадебные песни или причитания — это и есть обряд, другого обряда не бывает.

Поэтому принцип «сказано–сделано»— абсолютный принцип фольклорного произведения. Никто не заговорит, пока не поймет, зачем он говорит, и что у него есть право голоса в соответствии с тем статусом, которым он обладает, и с тем даром слова, который ему дает фольклор. Фольклорное слово— это и дар, и ответственность, который каждый получает в свой момент. Во время одного из семинаров, рассказывая девушкам-студенткам про свадебные причитания, я поняла, что они пересказывают описания свадеб практически своих ровесниц — вот эти 18-19-20-летние девушки со страниц этнографических описаний причитают, — страница, две, три, пять. Несколько дней подряд. Каким образом в 20 лет человек уже обладает способностью к таким длительным импровизациям? Там может быть женщина-«подголосница», которая ей помогает, но, скорее всего, к двадцати годам она уже находилась на такое количество свадеб, она наигралась куклами в такое количество свадеб! Есть отличное описание кукольной игры в свадьбу деревенских девочек в 20-е годы ХХ века, сделанное Левиной (Левина 1928). Начинающая причитать невеста так много формул выучила в этих играх и будучи зрительницей чужих свадеб, что она может импровизировать в рамках предложенной ситуации. Ритуал дает ей право заговорить. Тогда замолкают мамы, папы, сваты.Когда она начинает причитать, ее слушают все. Я думаю, что не белое платье возвеличивает человека, а способность так долго и так красиво говорить. Возможность сложной импровизации и право на нее – это большой аванс, который дают человеку в очень молодом возрасте. Пожалуй, нам таких авансов ситуации не дают. Когда, в какой момент в юном возрасте мы позволяем себе так долго держать на себе внимание? Это и производит, в частности, тот трансформирующий или перформативный эффект в свадебном обряде.

Так, мы постепенно разобрались с признаками фольклора и  перейдем все-таки к сказкам. Я поделюсь очередным шедевром… Одна из моих любимых сказок.

 

Лентяйка 

Это, у старика, у мужика была одна старуха. У бабы был мужик. Она лентяйка, лентяйка была, жонка-то. Вот и говорит. Ой. Умер мужик-то, умер, нарочно. Умер да и растянулся. Она вымыла его. А во что одеть, одеть не во что. А у ей были мотушки напрядены. Она давай мотушки мотать — на большой палец ноги да на зуб. Вот так его мотала, мотала, всего оммотала этого. Ну, у его зуб-то один был, торчал только. Оммотала, и подошла и говорит: «Дитятко ты моё желанно, на кого ты топерь похож?» А он и говорит: «Да … твою мать, на балалайку, на кого же я похож», — говорит.

< 1370 B* = AA* 1370 1 > 

ФА СПбГУ, Бел16-15, Вологодская обл., Белозерский р-н, Шольский с/с, д. Верховье, Баконова Агафья Васильевна, 1912 г.р., записали Жаворонок С., Пономарева А. 25.07.1997

 

Понятно, что компания слушателей уже «теплая». Запись 25 июля 1997 года – это прекрасное село Шола, вернее, деревня Верховье в Белозерском районе. Наши коллеги Анна Пономарева и Светлана Жаворонок ездили туда несколько лет подряд, и у них были налажены отличные отношения с информантами, которые уже стали почти родственниками. Там была Анна Маровна (Марковна), 90 лет, от которой записано много сказок.

Но в какой-то момент заговорила Агафья Васильевна Баконова — от нее записано несколько сказок, получивших при наших публикациях название «Лентяйка». Они все разные, и все о том, как муж учил жену. Кого там чему научил — в общем, неоднозначно. Агафья Васильевна начинает рассказывать, что, мол, «у мужика была старуха». И тут она притормаживает, потому что не понимает, кто у кого был: у старика была старуха или у бабы был мужик. Она пытается определить изначальные отношения в сказочном мире. И в конце концов решает, что у бабы был мужик. Но она была лентяйка, видимо, сама про себя она так и подумала. Когда она говорит — она лентяйкой была, то кто-то из компании говорит:«Да как я». То есть у женщин идет веселье, и, несмотря на то что мы можем что-то не расслышать, или не знать, что такое «мотушки», общая канва абсолютно очевидна. И действительно смешно. Тот арт-объект, который у нее получился, несомненно похож на балалайку. Они, мужик и баба, стоят друг друга.

Это отличная запись и действительно фольклористическая удача, что у нас есть аудио этой записи. Реплики и реакция аудитории добавляют многое к пониманию ситуации, к веселью. Но я вдруг задумалась: а чего, собственно, веселимся? Я включаю эту сказку первокурсникам, и они все понимают, о чем идет речь. Подождите, давайте разберемся, говорю я им. То есть вы все знаете, во-первых, что жены бывают ленивыми и трудолюбивыми? Что это одна из основных характеристик жены: ее лень или трудолюбие. А в чем состоит лень? В0-вторых, продолжаем разбираться мы с весельем сказки, лень в данном случае состоит в том, что баба вырастила лен, собрала его, вычесала и напряла большое количество мотушек пряжи. Но не успела наткать ткани. Во время исследования практик женского рукоделия я вычитала у этнографов, что женщина проводила за прядением около 900 часов за сезон для того, чтобы напрясть на семью. Количество часов не переводится в рабочие недели, они не помещаются в зимний сезон. Назвать пряху лентяйкой сложно, но она не стала «ткахой», то есть не довела дело до производства ткани. В-третьих, нам важно для понимания этого текста знание того, что если мужик умирает, то обряжение его, похоронный обряд целиком лежит на женщине — она должна позаботиться о его смертной одежде. Тут ее лень становится очевидной. У нее нет ткани, чтобы сшить саван. Это край, у тетеньки сложное положение. Так все узнают, что она ленива. Муж, стремясь «научить жену», специально поставил ее на этот край. Но она проявила смекалку и, достав мотушки, каким-то образом свила из тела мужа кокон. Почему-то (все из той же лени) она решила его не обматывать вокруг, а упростить себе задачу и сделать такое вот странное горизонтальное плетение. В-четвертых, знаем мы, что она должна оплакать покойника. Но оплакать в причитании. А главный принцип похоронного причитания, главная его риторическая фигура — это риторический вопрос. Все, что задает строй причитания,— это вопросы, которые не нуждаются в ответах. И это, как выясняется, мы тоже знаем. И тут наступает звездный час мужика. На вопрос, который не нуждается в ответе,— он выдает свое видение ситуации. И вот это все мы знаем. Мы, жители города, которые, в общем, давным-давно не вовлечены в те самые отношения, мы про них знаем, мы понимаем всю сложность сказки-анекдота, а на самом деле просто смеемся. Каким образом на одном шарнире причитание можно превратить в этот самый анекдот? Работает со всеми первокурсниками. Мы можем ничего не понимать про жанр стишков-пирожков из Интернета, не знать про мемы или шутки-баяны, но на понимании этого анекдота тетеньки-рассказчицы 1912-го года рождения из далекой вологодской деревни  мы сходимся, и первокурсники, и люди старше их на поколение, два, три.

Таким образом, сказка, скорее всего, несет в себе ценности и правила, которые тянутся из поколения в поколение. Сказка — это рассказ об актуальных правилах и верованиях. Как говорят фольклористы — это рассказывание мифа. Это миф, который вроде бы потерял свое сакральное, священное значение, но на самом деле он в сказке — в ее веселье, в ее якобы развлекательности и содержится. Эти самые правила и верования так вплетены в ткань повествования, что мы проглатываем наживку легко, и потом всю жизнь живем с представлением о лени, о трудолюбии, о том, кто кого должен учить, и как от этой учебы, собственно, отбояриться. Как друг друга можно объегоривать. Про то, что если тебя спрашивают в лесу: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?», надо бодро врать, что, мол, «тепло», что хорошо тебе, брошенной в зимнем лесу. А Морозушко еще мороза прибавит, а ты все равно говоришь: «Тепло, Морозушко, тепло». Потому что потом получишь сундук с дарами. А откуда мы это взяли? И ведь, действительно, будем терпеть до последнего, потому что где-то когда-то потом нам достанется большой сундук с дарами. Внутрь сказок, в слои сказочного пирога заложены горькие пилюли правил. Но мы их заглатываем достаточно бодро.

Напомню сказочные жанры, которые известны фольклористам: волшебные, сказки о животных, бытовые и, например, кумулятивные сказки. По этим разделам обычно публикуют сказки в сборниках.

Волшебные сказки всем известны. Это сказки par excellance. На основе этих сюжетов ставят фильмы и спектакли. Сказки о животных — достаточно сложно определяемый жанр, самым главным его качеством считается то, что животные там действуют или самостоятельно, или наравне с людьми. Но главное — что животные разговаривают, и это считается нормальным. Для этого не нужно оговаривать такую аномалию и отдельно предупреждать — мол, заговорил конь «человечьим голосом». Животные говорят человеческим голосом, и это нормально. Это главный принцип таких сказок. Но сказки о животных легко превращаются в бытовые сказки, если лису заменить бабой, а волка — мужиком. И ровно те же сюжеты могут быть рассказаны вовсе не про животных, а про людей. Эти замены очень легкие. А бытовые сказки — это трикстерские истории: сказки про проделки хитреца и обманщика, как в уже знакомой нам сказке «Лентяйка».

Кумулятивные сказки, рассказы цепевидной структуры, — это самые простые сказки, которые мы узнаем в самом младшем возрасте и рассказываем самым маленьким. Эти сказки, в которых создаются цепи из тел, поступков, встреч, поглощений и которые заканчиваются катастрофой или веселой катастрофой, как иногда пишут фольклористы. Что веселого в том, что Колобка в конце съедают? Ну может быть, выдергивание репки — действительно веселая катастрофа, когда они все падают, а с Колобком — очень даже печальная история. Кумулятивные сказки — это те, которые рассказывают детям в первую очередь.

Предложив эту общеизвестную классификацию сказочных жанров, я не останавливалась на проблемах определения жанровой природы конкретных сказок.  Но сейчас послушаем сказку на очень распространенный на Русском Севере сюжет. И это нечто сложно определяемое в жанровом отношении.

 

Марьюшка-Посикомнушка

«Марьюшка-Посикомнушка» — это сказка была. Сказка-то маленькая.

<Какая сказка?>

Марьюшка-Посикомнушка в лес ушла и заблудилась. И вот родители-то и ммм… Мать-то вышла да:

—Марьюшка-Посикомнушка, ты поди-ко-ся домой, у нас баенка натоплена, веников напарено, ключева вода нагрета, мыльцо на окошечки.

А Марьюшка-то:

— Мамушка, меня чёрна-то собака привязала-приковала к белой-то березоньки.

Вот и отец вышел, тоже само говорит, а она тоже ему:

—Татушка, меня чёрна-то собака привязала, приковала к белой-то березоньки.

Вот и брат вышел. Брат вышел:

—Марьюшка-Посикомнушка, ты поди-ко ся домой, у нас баенка натоплена, веников напарено, ключева вода нагрета, мыльцо на окошечки.

—Братенко, меня чёрна-то собака привязала, приковала к белой-то березоньки.

Брат-от пошел, да березу-то срубил и Марьюшку домой привел. 

ФА СПбГУ Mez16-2 Архангельская обл., Мезенский р-н, Жердский с/с, д. Кильца; исп. Бутакова Таисия Егоровна (1924 г.р.); зап. Беркутова В. В., Самойлова Е.Е. (2007) 

Вроде бы сказка закончилась хорошо. Но про что была — совершенно непонятно. Что случилось с Марьюшкой? Ушла в лес и заблудилась? Но вроде недалеко ушла.Они с родственниками неплохо друг друга слышат. Она так заблудилась, что ее собака привязала, приковала к белой березе, а родители не могут сходить, и только брат может в конце концов выйти из дома и отвязать — березу срубил, Марьюшку домой привел. А куда дел собаку — не очень понятно. Какая эта сказка? Волшебная, бытовая, кумулятивная, про животных?

Спасибо большое Екатерине Самойловой и Виктории Беркутовой, которые  поняли, что слышат сказку. Услышав неразборчивый речитатив, они не только не выключили диктофон, но и прислушались к тому, что им рассказали, и попросили объяснений. Мы вроде бы тоже понимаем, что слышим сказку, потому что распев просьбы«Марьюшка-Посикомушка» удивительно запоминающийся. Но вот имя героини —Марьюшка-Посикомушка — загадка. Кто такая посикомушка, науке неизвестно. Героиня бывает и Аннушкой, и Катенькой в разных вариантах. И всегда с ней происходят странные вещи. Об этой сказке писала Наталья Михайловна Герасимова (Герасимова 2012). Она собрала записанные в начале ХХ века варианты этого сюжета. В одном варианте сказки к героине выходят все родственники по очереди. Например, золовки: «Машенька-золовушка, поть в баенку. Баенка натоплена. Натоплена, сготовлено, твой веницек на печном столбе приколоцен». Ночью пришла Машенька, стала проситься к тятеньке (то есть ее звали золовки, а она стала проситься к тятеньке): «Татанька, пусти в клетушку, на кроватушку, у меня ручушки озябли, ножечки озябли, волки лают на огороде, меня молодую младешеньку съесть хотят». А отец отвечает странным образом: «Назови меня свекром, а не татонькой». Далее назвать ее свекровью требует мать, сестры — золовками, и она постыдилась и не назвала, и ушла. А отец утром вышел, а она под березой мертвая лежит. Та же самая сказка, но с плохим концом.

У Ончукова в сборнике мертвая сестра поет эту песню про белую березу, но на призыв мертвой сестры отвечает брат. Выходит, говорит: «Назови меня мужем — запущу, а не назовешь — не запущу». Мертвая сестра называет живого брата мужем, ну и дальше начинается сказка про инцест. Про то, как сестра под землю просела. Как мы видим, один и тот же сюжет неизвестно какого жанра может закончиться и плохо, и хорошо. Главное, что есть странная игра с именами, обращениями: то ли татаньками, то ли свекрами, то ли маменьками, то ли свекровями, то ли братьями, то ли мужьями. И явно девушка находится где-то там, где она не очень хорошо понимает, кто он ей: брат или муж, отец или свекр. Что за странное пространство, в котором оказывается девушка, которая не понимает, кто ее родственники? И почему-то главным местом, куда часто ее влечет, является баня. Пожалуй, в этой сказке нам уже гораздо сложнее понять смысл, чем в «Лентяйке», потому что мы не понимаем многих формул, мы не живем в этой ситуации, нас не звали в баню во время свадебного обряда. Много куда нас звали на свадьбе и много чего происходило, но точно не звали публично в баню, закликая всеми сестрами и по очереди всеми родственниками, чтобы девушка туда пришла. А вот этот вот «веницек на печном столбике» — это фраза из свадебного причета призывания невесты в баню. Те, кто рассказывает эту сказку, вообще не сомневаются в том, что их могут понять. Для наших собеседниц и сказочников сто лет назад это абсолютно понятная ситуация девушки, которая оторвалась от мамы с папой, но еще не назвала свекра татанькой, а свекровь маменькой. Нам часто рассказывают в наших экспедициях про эпизод свадебного обряда, когда невесту приводят в дом к свекру и свекрови, она падает в ноги, и ей нужно назвать свекровь маменькой. И что здесь проходит грань поколений. Наши собеседницы 1930-х годов рождения легко называют свекровь маменькой, просят разрешения так назвать и называют. А вот те, которые младше, 40-х и 50-х годов рождения, чаще не называют, они как раз «пристыживаются» и не могут назвать чужую мать «маменькой». Не могут назвать маменькой — и тем самым не переходят окончательно в род к мужу. Это конфликт той лояльности своему роду и лояльности роду мужа, и черта, за которой женщины старшего поколения понимали и принимали необходимость сменить лояльность. Если до замужества мы считаем родителей, братьев и сестер своим ближайшим кругом, и ближе их никого нет, то в ходе традиционной свадьбы нужно было последовательно отказываться от своего предыдущего мира и переходить в мир новый.

В сам момент перехода ты оказываешься вне времени и пространства, у белой березы, с какой-то черной собакой. Ты не знаешь, чем дело закончится, выживешь или помрешь, но внутри «символического анклава» сказочного перформанса — ты точно уже умер. И именно из этого состояния отзывается Марьюшка — изнигде за границей дома, за границей твоего родного мира. Многие сказки являются еще и пересказом обряда, и способом его проживания. Концепцию обряда перехода(rites de passage)  придумал Арнольд ван Геннеп,  который обнаружил, что по всему миру, все культуры и все цивилизации проводят по сути одни и те же манипуляции в отношении объектов обрядов (ван Геннеп, 1994). Для того чтобы оформить изменение статуса, нужно лишить человека черт состояния, в котором он был до того, дать ему побыть «мертвым», лишенным статуса, вырванным из предыдущего контекста. И уже только потом постепенно пересадить, привить к новым обстоятельствам, обязательствам и окружению. Так постригают в монахи, так венчают на царство, так выдают замуж и так хоронят. Принцип один и тот же: отделение, промежуточное состояние и включение. Сказка «Марьюшка-Посикомнушка», которую рассказывают на Русском Севере, — это рассказ о промежуточном состоянии: о колебании между тем, где ты находишься, и тем, куда ты предназначен. И это может быть сказка и с хорошим, и с плохим концом. Пожалуй, это главное для рассказчика… И тут мы понимаем, что рассказчик — это не просто человек, который знает много историй. Это тот, кто берет на себя право вытащить человека из его повседневности, вовлечь в некую символическую реальность, удержать его там в странном состоянии, чтобы вернуть навсегда измененным — пусть только предчувствием и предвкушением ритуальных изменений. То есть эта художественная способность сказочников изменять реальность слушателей — это то, что позволяют себе бабушки, дедушки и —редко — молодые родители, потому что на это нужно бесстрашие. Мы видим, что перед нами сказка об обряде перехода, и по жанру эта сказка — кумулятивная. И предметом рассказа действительно является напряжение/конфликт между прежней родственной иерархией и предстоящей. Так что кумулятивные сказки могут быть очень непростыми.

Следующая сказочка, которую мы послушаем, это сказка про Бабу Ягу.

Да, я забыла сказать, что это сказки из нашего архива, из Фольклорного архива Санкт-Петербургского университета и электронного архива «Российская повседневность», и на разнообразных наших сайтах и youtube канале «Прагмема»  они в большом количестве представлены. Это те сказки, которые мы записывали в 90-е, в начале 2000-х и которые до сих пор женщины, мужчины, бабушки и дедушки рассказывают.

Про Бабу Ягу

 

Жили муж и жена. У них было четверо детей. Отец ребятам и говорит: «Ребятки, вы оставайтесь дома, а мы поедем с мамой на базар за покупком». Вот.

Они согласились. У них собачка была маленькая. Ну, они все тоже небольшие ребятки.

Говорят: «Если мы, ну далёко ехать, дак, может быть, заночуем. Вы оставайтесь с богом». Ну, они остались. Ну а тут слухи носилися, в деревне-то, что вот там в лесу недалёко живёт Баба-Яга.

Они осталися одни ночью, собака так залаяла, так залаяла! Парнёк вышел — стоит Баба-Яга, пришла уже. Вот она там идёт по мосту и говорит: «По мосту иду, по калинному иду. Три сестры, четвёртый братик. Я вас всех заберу и домой унесу».

Она дошла до крыльца. Собака так лает, не пускает никак её. Этот старший-то парнёк вышел, да и стоит. Она и говорит: «Мальчик, пусти ты меня. Я, — говорит, — вам несу, эти, гостинца». (Ну понимаете такое, что… Это я уж по-деревенски говорю дак.) «Я, — говорит, — вам принесла гостинца, подарок». Грит: «А вот собака никак не пускает. Уберите вы её».

А парень тоже глупый, так взял топор да собаке ноги отсек, да. Посадил тут её в конуру. 

Вот она зашла. Она зашла и всех их забрала домой. А девочка, сама последняя, пока она их тут забирала, куда-то спряталась. Ну, куда-то туда, под печку. Вот одна осталася. Она этих трёх унесла. Унесла домой. Печку затопила, и их всех в печке сожгла. На лопату посадила (лопату вот такую вот, раньше хлеб пекли, дак лопаты вот такие, деревянные), вот и скажет: «Садися вот сюда, ноги-то сюда клади, а задом туда, к печке». Ну и раз туда, в огонь, и всех сожгла. Вот.

Вот родители приехали с базара. У собаки ноги отрублены топором, ребят нету. Они покричали, покричали, а девочка одна выходит, самая меньшая. Она и рассказала им. И они так расстроились и пошли всей деревней туда в лес. И нашли этот домик у Бабы у Яги. Ну и этот домик подожгли и Бабу сожгли. Ну потом не стали бояться никто».

(СУС 333C*)

ФА СПбГУ Vash 16-11, Вологодская обл., Вашкинский р-н, Роксомский с/с, д. Березник; исп. Городничная Полина Александровна (1928 г.р.); зап. Алимова О.И., Самойлова Е.Е., Уорнер Э. (2002)

С хорошим концом эта сказка или с плохим?И о чем сказка? Вряд ли о том, как надо правильно залезать в печку. Хотя никто из нас не залезал в печку и не знает, как это делать правильно. А ведь половина сказок про то, как Ивашечка избегает участи быть съеденным Бабой Ягой именно потому, что правильно растопыривается и не залезает в печку, или просит бабушку правильно научить его залезать в печку. Спиной к печке, ножками сюда, вот так вот на лопате туда в печку и залезает. А вот на видео мы видим и бабушку, которая живет неподалеку. Милая прекрасная женщина, но, если эта бабушка и моет ребенка в печи… а моют в печке чуть ли не до сих пор, эта бабушка рассказывает своим детям эту историю про Бабу Ягу, которая иногда сжигает детей в той самой печке. Что происходит в головах у бабушки, у детей?.. Вот наша любимая информантка Раиса Федоровна Московцева рассказывала, например, своим детям и первокурсницам сказку про медведя на липовой ноге, стараясь незаметно испугать, схватить кого-нибудь из слушателей за бок. Опять же половина сказок про Бабу Ягу заканчивается хорошо, то есть Ивашечка спасается, а половина тем, что всех пожгли.

А может быть, сказка учит быть осторожными с бабушками?  Если сказка чему-то учит напрямую. Вообще-то сказка учит тому, что мир странный, — не потому что бабушка может быть источником опасности. А потому что в мановение ока все может измениться. Тому, что тот комфорт, и уют, и тепло бабушкиных рук, в которых ты сейчас находишься, которая тебя гладит и в печке моет, вдруг — раз — и может обернуться опасностью. Появляется опасность, а за ней появляется страх. Тут 50 на 50, как в анекдоте: или встретишь, или нет, или выживешь, или не выживешь — и это тоже рядом в мире. Сказка учит эмоциям и переживанию этих эмоций. Надо быть бесстрашной бабушкой, чтобы рассказать про себя такую историю. Я, бабушка, управляю миром —  и он может быть разным.

Послушаем теперь еще одну сказку, окончание которой может быть равно «хорошим» и «плохим». Это сказка из целого комплекса сюжетов про искусственно сделанных детей. Сказка про Липанушку рассказана Марией Герасимовной Епишиной.

 

Липанушко

Жили-были деда с бабой. У них не было, не было никого. (Вот едак я Максиму рассказывала.) Пошли мужики пахать весной. А дедко с бабкой сидят. Пригорюнились. Нету сына. Нету деток. Вот ен и выдумал со старушкой. 
— Давай, бабка, будем-ка Липанушка лепить. Как и все добрые люди. И у нас сын будет. 
Приготовили глины и стали лепить Липанушко. Лепили-лепили. Туловище прилепили. Лепили-лепили, голову прилепили. Лепили-лепили, ручки прилепили.. Ножки. Попку. Все. Петушка. Все прилепили. Высушили. Положили на печку. Утром, ни свет ни заря Липанушко: 
—Дедушко да бабушка, надо бы завтракать, кушать. 
Вот, собирают на стол. Мужики уж поехали в поле. 
— И мы поидим. 
— Да что уж ты,батюшко, рано еще тебе, обожди, — говорит. — Погляди, на белой-то свет. 
— Ну ладно. Будем приготавлятся. 
Выстали, поъили, попили и пошли на улицу. Пришли на улицу.
— Нет, дедушко да бабушка, давайте будем лошадь запрягать. 
Стали запрягать лошадь. Бабушка наклала им в сумку хлеба, и поехали пахать. Как пашут, как молния просекает, больно быстро и хорошо. В сказке дак. Друг лишь это мужики идут мимо, да и говорят.
— Фаня, кто же у тебя сегодня пашот? Не то ли по борозде, да две или три вдруг.
— Да, так сейчас и пашут. Стальные-то кони и больше того берут, а мясные эти помаленьку. Вот и мы с сыном пашом. Напахали. Наросло хлеба. Дошло дело до молочения. Комбаина нету. Как будем молотить. Машины нету.
—Дедушко да бабушка, не тужите. Измолотим. И хлеб в закрома все складем. В амбар(раньше амбары были). Ен эдак и сделал. Взели, хлеба намолотили. Бабка только короваи в печке пекет. Вот. Потом ен и говорит:
— Ну ладно, дедушко да бабушка. Я вас обеспечил хлебом-солью. Топериче мине надо в байне вымыться. Бабушка истопила байну. Дедка да бабка сходили в байну. Наготовили всего. Как праздник после хлеба уж. Коль поле обралидак. В байне-то вымылиси да сели за стол. Липанушка-то последний ушел. 
— Не сяду я за стол, потом. Вымоюся да.
А сошел, а кадушка целая еще там воды. Он сокланялся там. И пал. Да оттуда и выйти не мог. Глина, размокла, да вот тебе и все. Дедушка да бабушка ждали-ждали. Нету глинянника, нету глинянника. Пришли, а одна пена на кадушке. Сказке конец, а кто слушал молодец.

ФА ПЦ DV02_Vol-Vash_003 Вологодская обл., Вашкинский р-н, Роксомский с/с, д. Березник; исп. Епишина Мария Герасимовна; зап. Самойлова Е.Е., Уорнер Э. (июль 2002) 

До свадьбы дело не дошло, дело дошло только до осени, как честно признается Мария Герасимовна. Это именно те сказки, которые рассказываются детям и которые Мария Герасимовна, как сама говорит, рассказывала внуку Максиму. Если вернуться к тому, какие сказки для кого рассказывают, то сказки про Липанушко, Глинышка, Колобка— вот чем бесконечно пугают детей (Краутман 2018). Тут мы понимаем, что колыбельные про серого волка, из-за которого нельзя ложиться на краю, — это цветочки по сравнению с теми сказками, которые рассказывают детям. Это тоже кумулятивные сказки, потому что основу сюжета составляют цепочки встреч или последовательностей действий.

Дальше детям и взрослым начинают рассказывать сказки, в которых можно повлиять на ситуацию. Это или сказки для подростков типа «Морозко», где чуть потерпишь — и дело кончится неплохо. Казалось бы, уже и мать померла, и отец на стороне мачехи, и все совсем плохо, а вот есть добрые силы, они же лесные духи, которые помогают терпеливым и умелым девочкам.

Или другие сказки, которые рассказывают детям постарше,— это так называемые трикстерские, или бытовые сказки (трикстер — это герой-обманщик, который лучше своего контрагента знает, чего тот хочет), которые мы знаем, наверное, в форме детских анекдотов. Там постоянно присутствуют какие-то трюки, как в детских анекдотах про Чебурашку и Крокодила Гену. Всевозможные истории, где герои дети умудряются объегорить старших. Но такой тип сюжета с чередой обманов свойственен не только детским анекдотам, но и взрослым сказкам. Мы уже знаем пример такой сказки — это «Лентяйка», лейтмотив сегодняшней лекции. В бытовых сказках встречаются разнообразные трюки типа того, как мужик делил с медведем вершки и корешки. О попе и работнике его Балде. Это истории, где появляются возможности подставить друг друга и заполучить какие-то бонусы. Речь идет о так называемых тактиках слабых (Scott 1985) – истории, которые рассказывают доминируемые, те, которым в прямом конфликте не отстоять своих прав. Психологи, в частности, считают, что нормальный ребенок должен овладеть приемами обмана, потому что это дает возможность психически выжить в сложных обстоятельствах тотального контроля и управления. Понятно, что дети в крестьянской семье – не самые (да не только в крестьянской семье, давайте признаемся) дееспособные члены общества. Они те, кем помыкают и знают лучше них, что им нужно делать. Дети практически всегда присутствуют там, где найдется тот, кто знает, что сейчас надо делать, будь то учитель или директор школы, мама, которая отслеживает сделанные или несделанные уроки. И эта ситуация приводит к тому, что детям нужно как-то выкручиваться. Придумать, как поднять температуру на момент выхода в школу, или передать друг другу записки якобы от родителей взрослым почерком. Или этот прекрасный трюк про записанную в контактах подругу под контактом «Мама». Если учитель ловит на неблаговидном поступке и требует набрать маму, то мнимая мама-подруга предупреждена, а учитель, видя отсутствие сопротивления, не хочет разговаривать ни с какой мамой. Один трюк на другой трюк. Испуг на испуг. Так, глядишь, и выкрутишься. 50 на 50, никто не говорит, что победишь всегда, но попробовать можно.

Тактики слабых и содержатся в этих прекрасных сказках. Как говорят детские психологи: ребенок, который не научился обманывать старших или вообще не научился обманывать,— нежизнеспособен. Нет такого человека, который может жить в обществе, не научившись обманывать.

Дальше наступает этап взрослых сказок или волшебных сказок, т. е. после трикстерских наступает время взрослых сказок, или «тактик сильных». Тактики сильных описал тот же Джеймс Скотт, который написал и про тактики слабых (или тактики настоящего сопротивления, при котором сопротивление коллективно, организованно, принципиально, имеется четкая цель победы над противником, самоотверженно и неэгоистично). Тактики сильных предполагают такое поведение, когда знаешь, что ты можешь обмануть или получить бонус прямо сейчас, но ты преодолеваешь это желание, чтобы получить благо, пусть символическое, через какое-то время. Волшебные сказки — это сказки, в которых герои редко обманывают. Чаще всего в таких сказках герои выходят на открытое соперничество, на открытый бой со своими врагами. Собственно, волшебные сказки лучше всего изучены, собраны и каталогизированы. Последнее откровение в области изучения волшебной сказки  случилось 90 лет назад, в 1928 году, и оно изменило не только филологическую науку, но в принципе гуманитарные науки. Это была работа Владимира Яковлевича Проппа – «Морфология волшебной сказки»(Пропп 1928). В ней Пропп объяснял, почему все сказки одинаковые. Он придумал, что все сказки одинаковые, в 1914 году, когда читал воспитаннику на даче в Павловске подряд все сказки из сборника Афанасьева, и вот на двадцатой-тридцатой сказке он понял, что «все сказки одинаковые» (Неизвестный Пропп 2002). Чем дело закончится в сказке — к гадалке не надо ходить, но еще 14 лет у ученого ушло на то, чтобы доказать, что его предположение верно. Он определил волшебную сказку как повествование, которое развивается от вредительства или недостачи к их ликвидации. А также, что волшебная сказка соответствует 7-персонажной схеме или последовательности 31-й функции. 31 функция – это 31 поступок действующих лиц, которые идут друг за другом. Некоторые поступки могут быть пропущены, но последовательность их предопределена: восьмая функция не может случится до первой. Алгоритм неизменен. Прочитать эту работу можно, особенно если есть любовь к математическим построениям. Почему я сказала, что это последнее откровение, – потому что на «Морфологии волшебной сказки» построены все алгоритмы компьютерных игр, разнообразных программ, взаимодействие с искусственным интеллектом. Это действительно восторг рационала — «Морфология волшебной сказки», там столько стрелочек и алгоритмов для любителей правильности. Правильности и упорядоченности, которую можно обнаружить в мире почти иррационально. Эта книжка для любителей проверять гармонию алгеброй.

7 персонажей: Антагонист (он же Вредитель), Отправитель, который отправляет героя в путешествие, Даритель, который одаривает героя, если тот заслуживает волшебного дара, Волшебный помощник, который иногда заменяется волшебным предметом, Искомый персонаж, которым чаще всего оказывается царевна, хотя иногда бывает Феникс Ясный Сокол, Протагонист (герой) и Ложный герой, которых тоже нужно отличать друг от друга.

Волшебные сказки начинаются с вредительства или недостачи, по мнению Проппа, но вот какое чудесное вредительство, или недостачу, я обнаружила в одной сказке.

Живет царь с молодой женой, и чтобы он ни подумал своим умом сделать, а жена его уже доспет. Собрал опять своих думных царь. Что же вы, мои думные главные, думаете? У меня жена хочет хитрее меня быть, как я буду с ней жить? Я хочу ей за это казнить (Ончуков 1908, 49).

И начинает,в общем, придумывать, как бы ее казнить, но не просто так. Это сюжет «Царь Петр и хитрая жена», поэтому Петр ставит хитрые задачи перед хитрой женой. Он предлагает ей забеременеть без него и родить ребенка точь-в-точь, как он сам; потом, чтобы он забрал жеребца, а у нее бы осталась кобыла, но у кобылы родился жеребец ровно такой же, как жеребец, на котором уехал царь,  и напоследок — набить золотом чемодан за 12-ю замками. Все ключи Петр увезет с собой, а жена должна набить чемодан, не взломав замки. В общем, он придумал ей эти задания, соорудил корабль и удалился в иностранную землю, оставив ее небеременную, с кобылой и с пустым чемоданом. Как вы понимаете, хитрая жена справилась с этой задачей. Царь Петр был посрамлен.

Вредительства и недостачи бывают самые разнообразные. Самая простая надостача — когда кому-то не хватает молодильных яблок. Из вредительства чаще всего встречаются нападения медведей, которые пытаются съесть царских детей. На самом деле назвать вредительством или недостачей в данный конкретный момент для сказочника все равно: насколько хватит его фантазии.Если алгоритм известен, то чем наполнит сказку конкретный сказочник, – каждый раз большая находка. Чаще всего сказочники ориентируются на аудиторию и умудряются вовлечь в сказку тех, кто присутствует здесь и сейчас. Ты будешь Царевной. Или «Жила себе Царевна-Несмеяна, вот совсем как наша фельдшер Настасья», — начинает рассказывать сказку в сборнике А. Никифорова 28-летний сказочник. Понятно, что фельдшер Настасья уже навсегда его и прослушает сказку до самого конца. И герой обретает черты этого прекрасного 28-летнего сказочника. Так сказочник справляется с несказочными трудностями. Но, пожалуй, интереснее то, как сказка умудряется под видом волшебства подсунуть очень понятные нам и до сих пор обстоятельства. Например, в сказках очень много оборотничества. Тоже из найденных вчера сказок:

Живал-бывал царь, вольный человек; жил на ровном месте, как на скатерти. У него была жена, дочи да люди рабочи. Он был чернокнижник. Доспел он себе пир на весь мир — про всех бояр, про всех крестьян и про всех людей пригородных; собрались, стали пировать, и стал царь клик кликать: «Кто от меня, царя, уйдет-упрячется, тому полжитья-полбытья, за того свою царевну замуж выдам, а после смерти моей тому на царстве сидеть!». Все на пиру приумолкнули и приудрогнули. Что-то этот вызов никого не порадовал. (Сказочник продолжает, по-моему, крылатой фразой. – И. В.). Этим царям, что дурно, то и потешно. Высказался 3-й молодец, двоих он сгубил, пока не нашелся третий. Я могу от тебя уйти, упрятаться, да только до трех раз. Царь согласился.

Вышел из палат. Шел-шел, обернулся серым волком, бегал-бегал, рыскал- рыскал, обернулся медведем, шаврал-шаврал по темным лесам, тогда вернулся горностаем чернохвостиком. Бегал-бегал, совался-совался, прибежал к царским палатам, обернулся буравчиком, катался-катался перед царскими окошками. Обернулся соколом и взлетел над окошечком, где царевна живет. Царевна соколка увидела, окошечко отпирала. Эк соколок хороший. Вскочил на пол, стал прекрасный молодец, царевна его встречала, за дубовый стол садила, пели-пировали. Панкетовали (видимо, от слова банкет. – И.В.). Чего надобно поправлели и стали думу думать. Куда от царя уйти упрятаться, и придумали. Обернуться ясным соколом, полететь далече-далече, обернулся молодеч ясным соколом, царевна окошечко отпирала, сокола на окошечко посадила, соколу приговаривала: – Полети соколок далече далече в чисто поле, обернись соколок в чисто поле, в 77 травин, и все в одну траву…

То, что женщины умудряются оборачиваться лебедью, – это часто встречается, но то, что молодец может принимать столько разнообразных форм, пожалуй, повстречалось мне в первый раз. Но в тех же самых свадебных причитаниях невеста очень легко, рассказывая свои переживания, приплакивает: «Что вот что подумаю, себе местечко обдумаю, да я пойду я, да молодеханька, да в леса, да во болота забучие, да обернусь да молодеханька я уткою серою». Потом выясняется, что уткою серою ее подстрелят скорее всего. «Меня застрелят чужь-чуженин (т. е. жених), вместо птички серой. Я думаю да подумаю, мне куда же деватися, куда мне да потеряться, да я пойду молодеханька да во моря глубокие, во реки широкие. Да обернусь я молодеханька уж я рыбой свежую. Слышала молода, что чужь-чуженина есть невода те шелковые, меня то ловят чужьчуженинная на месте рыбы то свежей…»

Если в сказках прячется и принимает разнообразные формы молодец, то в причитании девушка в поисках места себя придумывает, как бы она ушла от своей судьбы, оборачиваясь разными животными или птицами. Во многих сказках встречаются героини, которые умеют оборачиваться. «…Обернулась голубихой – улетела, обернулась белой лебедью – улетела, вышла на парадное крыльцо – сделалась голубихою, полетела, сделалась птицой и спорхнула, скинулась невидимкой…, скинулась девушкой, вскочила в избу». Что такое? Зачем они постоянно меняют форму? Почему с людьми постоянно происходят метаморфозы? Или, помогая герою удержать заколдованную невесту в своем доме, Баба Яга (она же тетушка невесты) предупреждает героя, что невеста начнет оборачиваться лягушкой, жабой, змеей и прочими гадами. Но «ты все не отпускай, а напоследок она превратится в стрелу, то ты возьми стрелу и преломи ее на колено, тогда она точно будет вечно твоя». Опять же, в сказках не только про себя говорят, то есть в причитаниях, что улечу серой утицей, но видя пришедшего чужа-чуженина, а именно жениха, девушка говорит: как идет чуж-чуженин к нам во светлую светлицу, да во столовую горницу, он скочил по-скотиному, заглядел по-звериному, а чужниначуженинная матушка, богоданная, она ходит по-звериному и шипит по-змеиному.

Как идет же чуж-чуженин

К нам во светлую светлицю,

Да во столовую горницю,

Он заскочил по-скотиному,

Да заглядел по-звериному…

(Русская свадьба, 102)

 

У чужа-то чуженина

Богоданна-то матушка,

Она ходит по-звериному,

Шипит она по-змеиному…

(Русская свадьба, 52)

 

Волшебная сказка так же, как и те сказки, в которых добрая бабушка вдруг может оказаться опасной, рассказывает о том, что мир все время меняется. Что не только ты можешь изменить свой облик, но и другой, близкий тоже постоянно пластичен. Ты только привык к одному его или ее облику, даже отвернуться не успел, как она «стукнулась об землю, шумнула, обернулась и улетела, превратилась голубихою». Мир динамичен и постоянно изменяется. Тебе все время нужно быть готовым к тому, что не ты в центре мира и не твоя точка зрения определяет ценности и порядки. Слушатель сказок знает, что все — не то, чем оно кажется. Оно все время меняет облик, и это самое оборотничество зависит от времени суток, от количества людей в доме, от ситуации. Или вот как случилось в сказке «Лягушка-царевна»,где царевич после свадьбы с царевной-старушкой ночью просыпается, а около него такая красавица невиданная. «Каждый день старушечкой, а каждой ночью красавицей. Иван-богатырь так ее любит, так голубит, но так досадует, что людям красы ее не видать».

Итак: мы видим людей по-разному, и не все видят ту красу, которая открыта нам, и, пожалуй, надо держаться за то, что видим мы, и быть готовым к тому, что оно в следующий момент изменит свою форму. Следующее интересное — все, что меняет форму, еще и бесконечно разговаривает. По-человечьи, по-звериному, по-змеиному, по-птичьи… Стрелы, птицы, животные, предметы, веретешки, серебряные донца. Вступая в речевое взаимодействие, предметы, герои, люди вытаскивают и тайное, и явное, что есть в этих предметах, что есть в этом мире. Главный смысл и главный тайный язык, который существует, главное волшебство заключается в том, что все могут разговаривать друг с другом, и все могут контактировать, находить формы и смыслы для того, чтобы наладить контакт друг с другому. Увидеть другого и заговорить с ним. Пожалуй, всё.

 

Литература

Афанасьев — Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: в 3 т. М.: Наука, 1984–1985. (Лит. памятники).

Ван Геннеп 1999 — ванГеннеп А. Обряды перехода / Арнольд ванГеннеп. — М. : Восточная литература, 1999.

Герасимова 2012 — Герасимова Н.М. Севернорусская сказка как речевой жанр // Герасимова Н.М. Прагматика текста: фольклор, литература, культура. СПб., 2013.С. 70–91.

Краутман 2018 — Краутман В. А.Что такое сказки с «плохим концом» и почему их нормально рассказывать детям? Материалы XX Открытой конференции студентов-филологов. СПб. : Издательство СПбГУ, 2018. С 132–155.

2018.

Левина 1928 —Левина И. М. Кукольные игры в свадьбу и метище // Крестьянское искусство СССР. Вып. 2: Искусство Севера. Л.: Academia, 1928. C. 201–234.

Неизвестный Пропп2002 —Неизвестный В. Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости. Переписка / предисл., сост. А. Н. Мартыновой; Подг. текста, коммент. А. Н. Мартыновой, Н. А. Прозоровой. СПб.: Алетейя, 2002.

Ончуков1908 — Северные сказки. Сб. Н. Е. Ончукова // Записки РГО. Т. XXXIII. СПб., 1908.

Остин 1986 —Остин Дж. Л. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII.  М., 1986.

Пропп 1928 — Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки. Л., 1928.

Путилов 2004 — Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб., 2004.

Русская свадьба — Русская свадьба, Свадебный обряд на Верхней и Средней Кокшеньге и на Уфтюге (Тарногский район Вологодской области), Балашов Д. М., Марченко Ю. И., Калмыкова Н. И., 1985.

Scott 1985 —ScottJ. Weaponsofthe Weak: Everyday Formsof Peasant Resistance. Yale University Press, 1985.